— родничок замёрзший.

Наклонилась над ним лепёшка, от стужи

вся красная, и спрашивает:

— Пшеничка тут?

— Тут, — отвечает родничок тоненьким,

как у пчелы, голосом.

— Спит или не спит?

— Не спит. Весны в тепле дожидается.

Закуталась с головой белым одеялом, чуть дышит.

Страшно в лесу. Нивушка одна-одинёшенька

среди чащобы. Ветер грозно воет. Деревья

от стужи потрескивают. А пшеничке хоть бы что.

— Голодна пшеничка-то? — спрашивает лепёшка.

— С чего бы ей быть голодной!

— Ну коли так, пускай спокойно весны

дожидается, а весною, когда сойдёт снег

и соловьи над нивой запоют, потянутся ростки

к солнцу, крупным колосом нальются. Так пусть

знают росточки — все лепёшками будут!

Тихо засмеялась под снегом пшеничка. Вот

выдумки-то! Причём тут лепёшка?

Глупенькая пшеничка, да и откуда ей быть

умной — поди и двух месяцев от роду нет.

Покатилась лепёшка обратно. Сделала своё

дело — теперь можно и домой. Да не прямиком

через лес, а сторонкой, сторонкой, через долину,

по лугам, где и дороги-то нет...

— Ну а волк, бабушка?

— А волк сидит на дороге, ждёт, зубами

щёлкает, а студёный ветер уши ему так и щиплет...

Ай да лепёшка, ай да умница!

Тут скрипнули ворота. Во двор въехали сани.

— Беги, Ванчо, отец вернулся!

— Отец вернулся, ура-а! Весь в снегу!

— Ну-ка, Куна, налей в котелок тёплой

воды, слей отцу на руки, он, поди, до костей

продрог. А я в пристройку загляну — может,

и лепёшка уже воротилась.

Асен Расцветников

Содружество

Однажды — было такое дело — повздорили

части человеческого тела. Стали хвалиться

друг перед другом и вести счёт своим заслугам,

что привело к шумным спорам и окончилось

раздором.

— Не будем, — сказали руки, — работать.

Работайте сами, коль есть охота!

— А мы, — заявили ноги, — не будем ходить

и вас всех на себе носить!

— Подумаешь, как испугали! — глаза им

на это сказали. — А сможете вы обойтись без

нас, без зорких глаз? Коль и об этом думать

не желаете, тогда живите вы как знаете,

а мы же впредь не будем ни на что смотреть!

— А мы не будем слушать! — сказали уши.

— Мы непрерывно слух свой напрягаем и день -

деньской мы отдыха не знаем. Нам даже

и по воскресеньям покоя нет от музыки и пенья!

— Могу и я жить без забот! — воскликнул

рот. — Я тоже знаю, как мне быть: не буду есть,

не буду пить!

— Так, значит, с этого-то дня настанет

отдых для меня! — Желудок радостно вскричал.

— Я тоже ведь устал и заявляю вам, что

я, без сожаления, отказываюсь от пищеварения!

Тут голова сказала в свой черёд:

— Я опасаюсь этого разлада, он нас к добру

не приведёт, а, впрочем, мне и о себе подумать

надо, пусть и мой мозг немного отдохнёт!

Вконец рассорившись, все замолчали.

И вот работать руки перестали, не ходят ноги

по дороге, не напрягают уши слух, в глазах

огонь потух, рот пищу не жуёт, желудок отдыхает,

и голова не размышляет.

Лежит беспомощное тело, совсем оно оцепенело.

Лежит под яблоней зелёной на спине и тихо плачет

в тишине, от голода и жажды изнывая, и силы

медленно теряя. Страдают, чахнут все наперечёт:

глаза и уши, голова и рот, желудок, ноги, руки.

Они все вместе терпят муки и сожалеют молча

о безумном споре, который их поверг в беду и горе.

Так день прошёл, за ним — другой. На третий,

утренней порой, послышался какой-то стук,

а после вдруг заговорила пара рук:

— Два яблока тут с дерева упали, и мы их

подобрали. Быть может, рот их пожуёт? Пожалуй,

было бы не худо...

Но рот в ответ сказал:

— Не буду!

— Упрямец! — возмутилась голова. — Я чуть

жива. И ежели стоять ты будешь на своём7, то мы

до вечера не доживём, погибнем из-за наших