Веру Павловну выслушали с подобающим уважением и поспешили перейти к текущему вопросу.

Недавно завуч Евгений Евгеньевич Мученских сказал Вере Павловне с дружеским сочувствием:

— Вы становитесь невыносимой!

Автобус, свернув с трассы, забитой скопившимися машинами, ремонтными бригадами, опутанной сорванными ураганом проводами, пробирался старым, заброшенным шляхом, который все еще именуют Полтавским, хотя толком никто из новоселов не знает, Полтавский он или не Полтавский. Правда, на ухабах и рытвинах трясет так, что вроде бы Полтавский, и гребля на повороте, видать, напоминает старую греблю, даром, что перекрыли ее бетоном…

Наконец выбрались на шоссе, где расчистили уже завалы, автобус покатил по асфальту в потоке машин, хлынувших со всех сторон, словно и не было бури. Мерный, ровный ход успокаивал, внушал уверенность благополучного пути, изрядно утрамбованные пассажиры, твердо обретя насиженное место, оглядывались по сторонам, на соседей, на дорогу, говорили о всяких насущных делах, о свадьбах, похоронах, налетевшей грозе, видах на урожай, о том, что яблоневый цвет устоял и завязь взялася, а сливы не жди, не уродит. О том, который колхоз богатеет, который цех выполняет план, кто в передовиках ходит, а где лодырей наплодилось и как с ними быть. Говорок тихий, ровный, домашний — в обжитой дорожной хате. Тут все по-домашнему, привычно: прикорнуть, перекусить, перекинуться с земляками добрым словом, решить попутно затянувшиеся споры.

И вдруг в этой привычной дорожной беседе — мальчишеский срывающийся голос:

— Ты ж понимаешь, — по-честному!.. А ты проживешь по-честному? Проживешь? Подумаешь, тоже нашелся!..

И замолк, захлебнулся в общем говоре.

На развилке затор — многотонный тяжеловоз сплющило в гармошку, развернуло, сдвинуло в кювет, и теперь подоспевшая комиссия выясняет, как подобное могло случиться. С трудом протиснулись сквозь завал. Обогнала милицейская машина; овчарка, прижимаясь к ноге проводника, настороженно смотрела перед собой на трассу.

«Служба…» — невольно вспомнилось Вере Павловне.

Была ли это машина, вернувшаяся из Светлого Дола, или другая, она не успела разглядеть, но снова возникло безотчетное, тревожное чувство.

Разбросали по пути случайных пассажиров, в салоне поредело, легче вздохнулось, остались коренные автобусники, обкуренные, обкатанные — полжизни на колесах. Свободней завязался разговор, люди свои, можно и по душам. Впереди, в третьем ряду от Веры Павловны, возникла не замечаемая дотоле лохматая голова — грива до плеч, плечи атлета в среднем весе. Даже в затылок угадывалась нахальная русая борода.

— Никита! Мальчишка! — пересела поближе к бороде Вера Павловна. — Бережной! Сидишь и не оглядываешься…

— А я всегда без оглядки, Вера Павловна, — оглянулась борода.

— Исчез, ни слуху ни духу!

— Я по свету, Вера Павловна, где чувству уголок.

Вера Павловна придирчиво разглядывала ученика своего бывшего, не самого ладного — балагура, задиру, мучителя.

— Не встречаю твоих родителей. Избегают? Переехали в город?

— За рубежом.

— А ты?

— На рубеже, между кемпингом и Глухим Яром. Стерегу квартиру откомандированных родителей, девятиэтажка на бурьянах.

Никита Бережной счел нужным представить приятеля:

— Мой друг, Анатолий. Поэт. Божьей милостью.

Анатолий приподнялся:

— Служивый на излечении.

— Помнится и ты, Никита, увлекался стихотворством, выступал, декламировал, подавал надежды…

Анатолий едва заметно ухмыльнулся:

— Никита уверяет, что именно вы приобщили ребят к поэзии.

— Я? Да что вы… Я сухарь, шкраб, черствый математик, ничего поэтического. Я преподавала дважды два… И принялась, как водится, расспрашивать Никиту о работе, успехах, сложившейся жизни.

— Я коммунальник, Вера Павловна, забочусь о благоустройстве населения. А хобби — школьное строительство. Заметьте — с хитрым умыслом упомянул о школьном строительстве.

— Не верю в твой хитрый умысел, Никита, никогда не отличался подобным.

— А вот представьте… Расчетливо обдумано, холодно взвешено. Спросите у Анатолия. Всю дорогу мы обсуждали мой план. Решение твердое — вы мой главный консультант проекта, Вера Павловна!

— Я не зодчий.

— Вы зодчий, Вера Павловна. Зодчий! В этом смысл, счастье и трагедия вашей жизни, трагедия потому, что всегда находитесь в некой точке между нашими душами и привычными нормами бытия.

— Любишь высказываться!

— Устами младенца, Вера Павловна… А впрочем, мы все говоруны. Или нет, другое — словесная оболочка, предполье, самозащита. Жизнь усложнилась предельно. Идем, защищаясь, прощупывая, где пустота.

Им удалось вдосталь наговориться — застряли на хуторе Тополики, мотор перегрелся, водитель выключил зажигание, поил его ключевой. Открыл капот, как распахивают окно в душный день.

Было тихо и тревожно. В близкой роще гулял сквознячок. На открытых солнцу по-весеннему нежных ладошках подорожника серебрились капли дождя. На плантациях, подоткнув юбки, чтобы не марались влажной зеленью и грязью, работали девчата; другие в мини-юбках и сарафанах до пят, слонялись вокруг машины, лузгали семечки.