— Жаль, такой симпатичный парень, — вздохнул Нарбут.

У следующего фото Касперьюст сурово нахмурил брови:

— Чем глубже в лес, тем больше дров: и Скродерен тут!

— Лучший грузчик на товарной базе. Конфеты из ящиков не выуживает, пишет поздравительные стихи для нужд дома культуры.

— А лента, черная лента вокруг волос? Углы рубашки завязывает в узел. Если мы такого выставим тут в пример, то будут говорить, что дом культуры пропагандирует лепты вокруг волос и голые пупки. Не годится, определенно не годится!

Нарбут сунул руки в карманы брюк, прекращая тем самым изображать любезного сопровождающего во "время акта открытия выставки.

— Вчера годились, сегодня нет.

— Если человек, пусть даже вчерашний передовик, сегодня ведет себя как-то так… исключительно, то в дом культуры его впускать нельзя.

— Даже у передовика может что-нибудь приключиться, не та жена или… Не грешат только покойники да пенсионеры.

— Нельзя сказать, чтобы голова у вас была совсем пустой. Этих трех изъять и заменить их тремя ветеранами труда.

Тут Касперьюст запрокинул голову и увидел тот самый лозунг.

— Это еще что такое? "До жатвы сено под крышу!" Что сие должно означать?

— Это значит, что всякий, кто заходит в вестибюль; должен поскорее убрать сено, потому что жатва на носу — рожь начинает желтеть, я сам был в деревне, зерна уже можно вышелушить на ладонь.

— Не суйтесь не в свое дело, в Бирзгале вы не агроном, а всего лишь оформитель. Раз я сказал сено, то не впутывайте сюда рожь! Из района насчет жатвы еще не звонили. Пишите: "Труженики…"

— Почему труженики? А может — деятели? Латыши народ деятельный…

— Поэтому никто и не говорит — трудяги, а труженики. Итак: "Труженики! Боритесь за высокие урожаи сена!" Так. Но что я вижу? — фото пришпилены к доскам? Почему к доскам?

— Разве плохо? Видите, как волнисты волокна дерева!

— Прикрепить к доске! Надо же додуматься. На доске вывешивают объявления, а не живых людей. Переделайте, пусть будут реечки, как в районном доме культуры!

Касперьюст повернулся к музыкальной комнате. Нарбут затаил дыхание, потому что шеф был уже так раздражен, что начинал задыхаться. Там на стене висели четыре полотна, красочные как цветы астр.

— А тут что?

— Это… это как бы отчет о моей летней работе в Бирзгале… Осенью я буду их показывать и в Риге. Я вот был в колхозе "Сила".

Касперьюст обеими руками стиснул портфель, нагнулся и прочел:

— "Доярка Зента Лиепиня". Не знаю такую.

— Председатель сказал, что хорошая доярка, окончила среднюю школу и осталась в доярках. Сам посоветовал.

— В районе утверждена?

— Говорит — будет.

— Этого мы еще не знаем. Почему не в белом халате, как должны быть все доярки?

— Телята пугаются. Видите — на лице утреннее солнце…

— Биографию ее знаете?

— Мне важно лицо.

— А мне — биография. А этот малый рядом? Так… "Тракторист Эдвин Тауриньш". А почему он сидит возле трактора?

— Это в конце борозды. Люди иногда отдыхают, трактористы в том числе. Сейчас встанет и начнет работать!

— Почему он курит?

— Потому что некоторые несознательны, еще курят…

— В таком случае его нельзя показывать так, чтобы все видели. Дом культуры посещают и дети. Называется тракторист, а сам сидит и курит.

Но председатель сказал, что работает как зверь. Можете позвонить…

— Председатель в колхозе, а в доме культуры директор. Пусть позвонит мне! — Тут Касперьюст отстранился от Нарбута, как от человека, который непрерывно отхаркивает вирусы гриппа. — А здесь! Батюшки-светы!

Азанда, не замечая, что Касперьюст отворачивается от нее, на полотне продолжала подносить ко рту кусочек пирожного, счастливо глядя в будущее, Голубые соблазнительные тени на платье под буграми грудей…

— Эта… На той стороне улицы! — сказал Нарбут.

— Знаю. Ее зовут еще и Казандой. Знаете ли вы, как она танцует! Виляет попой во все стороны. Знаете ли вы, какое короткое платье она носит! И такую вывешивать в доме культуры!

— Но разве она вам не нравится, такая, как здесь, на картине? Щечки как лепестки цветка. В глазах тоска по кусочку счастья. По счастью, как она его понимает. Разве ваше счастье лучше?

— Мое более правильное. И тоскует она не по кусочку счастья, а — но пирожному. Пирожное… это не счастье, это… как-то так исключительно!