Наташа не повела бровью. Действительно, в первый раз она навестила Батурина со стенгазетой и попросила нарисовать карикатуру на него самого, позволившего сказать по радио несколько бранных слов в адрес прожекториста. Батурин был, конечно, прав. Прожекторист ослепил пилотов при посадке. И Николай Петрович не прогнал её, как предсказывал Богунец, а нарисовал себя так, что оба долго с удовольствием смеялись. Сегодня, в воскресенье, ей понадобился перевод с немецкого языка небольшой статьи из журнала – Батурин хорошо знал язык. Она так и ответила Лехновой, освобождая для нее кресло:

– Я по-немецки пришла поговорить. Садитесь, Галина Терентьевна!

– Можно с вами повечерять?

Бим-бом, бим-бом! – звенел колокол.

– Что там случилось? – спросила Лехнова, повернув, голову к окну.

– Сейнер потерял из дырявого бака пресную воду.

Звон колокола невольно заставил Донскова вспомнить рассказы командира эскадрильи и пилотов о первой «Спасательной» операции. Уже тогда…

Замполит умел думать в самой шумной компании, уходить в себя, даже если над ухом бьет барабан. Донсков представлял первую операцию так, как будто сам участвовал в ней. И немудрено: расспросив участников, он записал их рассказы в «Историю ОСА».

…Это произошло в год организации «Спасательной» эскадрильи. ОСА имела тогда пять опытных экипажей, и ни один из них не летал над морем ночью. Проводились первые тренировки, да и то над замерзшими озерами, оголенным лесом.

Корабль, попросивший срочной помощи, оказался норвежским танкером. Комарову сообщили «координаты беды» (впоследствии это выражение, прочно вошло в лексикон спасателей) из города и уточнили, что водой могут подойти к норвежцу только через три-четыре часа, а может быть, и через пять. Комэск ответил, что к такой «Спасательной» операции его люди еще не готовы. И тогда пришла первая радиограмма, которых потом были сотни и они всегда вызывали острое раздражение: «Живучесть судна на пределе. Вылет по вашему усмотрению». Вроде бы хочешь – лети, хочешь – нет, но в подтексте явное: ответственность перекладываем на вас…

И тогда Комаров впервые почувствовал страх, особый страх руководителя за принимаемое решение. Мысль, что будет с ним лично – зажала сердце первой. Он, помучившись, смог всё же её отбросить. Начал думать о подчиненных. Они были разные, очень разные, и неудача могла придавить одних, другим испортить дальнейшую судьбу, третьи могли не вернуться из полета. Об этом он всегда знал, но как-то в общем, неконкретно, а сейчас возможную катастрофу рисовал в своём сознании детально, страшно. Комаров вспомнил фронтовое: «Добровольцы! Шаг вперед!» Но в данный момент обстановка была иная: летчики были плохо подготовлены профессионально, мягко говоря, посылать их даже призывом было жестоко.

Направляясь к людям, Комаров, не замечая, грыз мундштук пустой трубки и беспокойно теребил отрастающую бороду. Тихо, вяло объяснив пилотам задание, сказал:

– Никого не принуждаю. Только добровольно. Гарантии успеха почти нет.

Первым встал Николай Батурин, за ним Руссов и четыре молодых бортмеханика. Поднялась и сидящая с ним за столом Лехнова. Три командира экипажа, если считать и его, Комарова, штурман и ни одного второго пилота! Впрочем, вон поднимается один…

– Оплата?

– Назовите свою фамилию.

– Пилот Богунец. Я спрашиваю, сколько заплатите нам за цирк?

К ответу на вопрос Комаров не был готов – знал условия вознаграждения приблизительно.

– По международным законам за спасение экипажа полагается приз. Суммы его в той части, которая причитается нам, не знаю.

– Норвежец. Значит, валютой?

– Вас это очень интересует?

– Я сюда прибыл не «за туманом и за запахом тайги».

– Вы не полетите… до выяснения вами заданного вопроса. – Этими словами Комаров смягчил отказ. Оглядев стоящих летчиков, подумал: «Не густо». – Николай Петрович пойдет с Руссовым, Руссов – за второго. Я на правое сиденье беру Галину Терентьевну. На сборы – час. Электрикам закрепить три малых прожектора на каждом борту вертоплана. Механикам установить дополнительные баки с горючим. За дело!

Вот и вся подготовка, кроме навигационной, проведенная в ночь, когда норвежский танкер ломала тяжелая волна Баренцева моря, поднимая на гигантских загривках не пену и глыбы поломанных льдин, облизанных теплым течением Гольфстрима.

Норвежец повредил винты о подводный лед, и беспомощная железная коробка водоизмещением в несколько тысяч тонн болталась, как скорлупка, в черной бурлящей многокилометровой промоине между холодным берегом полуострова и жестким спаем ледяного поля.