Марат взялся рукой за дверную ручку, но отчего-то медлил, не спешил потянуть дверь на себя. Потом разжал пальцы, отступил на шаг, сказал глухо:

– Не могу так сразу. Давай… Давай просто посидим.

И опустился на деревянные ступени. Рита села рядом с ним. Переодеться она вчера так и не успела, все еще была в том же черном платье и пальто, что на похоронах Левки. К каблукам сапог прилипли комья земли. Подол платья был забрызган грязью.

Так странно было просто сидеть здесь и смотреть перед собой – на заросший прошлогодней свалявшейся травой двор, на покосившийся колченогий стол, за которым когда-то провожали Руслана в армию, на вбитые в землю деревянные столбики – когда-то между ними были натянуты веревки, и казалось, вот-вот с заднего двора, тяжело переваливаясь, притопает баба Дина, неся на вытянутых руках таз с чистым бельем, и примется развешивать его, ворча что-то себе под нос.

Отсюда все начиналось. Отсюда они когда-то так стремились убежать. Сюда вернулись, избитые, искалеченные, потерявшие себя. Для чего? Чтобы набраться сил и двинуться дальше? Остаться здесь навсегда? Рита пока еще не могла ответить себе на эти вопросы.

Марат обхватил ее рукой за плечи, она прижалась к нему и прикрыла глаза.

– Хромова! – ахнул вдруг надтреснутый стариковский голос. – Ты что это, еще не в колонии?

Рита вздрогнула, обернулась и увидела дядю Колю. Тот стоял у обвалившегося забора и, покачивая головой, словно отказываясь верить собственным глазам, смотрел на них. Совсем седой, сгорбившийся, утративший свое жизнерадостное, выпиравшее вперед пузо.

– Как видите, дядя Коля, – отозвалась она севшим вдруг голосом.

– Ну, ты дай срок, уж я тебя упрячу, не сомневайся, – залился дребезжащим смехом старик. – Ибрагимов, это ты, что ли? Ну и дела! Ты как к нам? Насовсем?

– Пока не знаю, – пожал плечами Марат.

– А то давай к нам, в милицию. Я-то уж на пенсии, ясное дело. Но ребята меня помнят. Я одно слово скажу – завтра же тебя оформят, как надо.

– Звучит заманчиво, – рассмеялась Рита и толкнула Марата в бок: – Соглашайся, пока он добрый.

– Я подумаю, дядь Коль, спасибо, – усмехнулся Марат.

Старик еще некоторое время изумлялся, кряхтел и покачивал головой, а затем убрел куда-то вниз по улице.

А Рита вдруг почувствовала, что ей отчего-то стало легко. То ли этот запах вернул ее в детство, когда все еще казалось возможным, когда целая жизнь лежала впереди, огромная и невероятная. То ли старый дом так подействовал на нее – заброшенный, потерявший хозяев, никому не нужный – а все же выстоявший, крепкий, казалось, намертво вросший в землю и не собиравшийся с ней расставаться. То ли старик дядя Коля, все тот же болтун и хохмач, грозивший ей колонией много лет, а однажды просто отпустивший ее, потому что… Потому что, кажется, верил тогда, что она еще сможет измениться.

– Вот видишь, мы с тобой не зря сюда приехали, – улыбаясь, сказала она Марату. – Перед нами тут открываются волнующие перспективы. Это тебе не домик на южном побережье Франции, это головокружительные возможности.

И Марат подхватил ее шутливый тон, напустил на лицо важное выражение и, выпятив вперед подбородок, заявил:

– Еще бы! Ведь мы с тобой, если разобраться, еще совсем молоды, у нас все впереди.

Рита ткнулась лбом ему в плечо и прошептала:

– Мы вообще с тобой уникальные люди, Марат. У нас всегда все впереди!

– А я думала, Коля сбрендил на старости лет, призраков видеть стал, – раздался вдруг откуда-то из-за забора хриплый каркающий голос.

Рита, вздрогнув, подняла глаза и оторопело уставилась на шествующую к ним через запущенный двор высокую вислоносую старуху в мужском пальто. Честно сказать, она сама скорее напоминала призрак. Видение из прошлой жизни.

– Эсфирь Леонидовна… Это вы? – полушепотом спросила Рита.

Господи, ведь старухе должно быть уже за девяносто. Неужели она еще жива? Нет ни Руслана, ни мамы, ни Лехи, ни Левки… А Розенфельдиха – как называли когда-то ее мальчишки, – прошедшая лагеря, похоронившая всех на своем веку, все еще здравствует, рокочет своим прокуренным басом, словно вечный и неизменный резонер?

– Что, удивляешься, как меня земля еще носит? Не дождешься, Маргарита, деточка! – прокаркала Эсфирь Леонидовна, опускаясь рядом с ними на рассохшееся крыльцо: – Привет, Марат. Отслужил, значит? Долго же тебя не было. Дай закурить, что ли!

Марат протянул ей пачку сигарет, щелкнул зажигалкой. И старуха, сладко затянувшись «Житаном», поначалу закашлялась, а затем испытующе посмотрела на Риту:

– Что, Маргарита, говорила я тебе когда-то, что жертвенность – не твоя черта. Не захотела слушать? Никогда вы стариков не слушаете. А теперь как считаешь, кто из нас с тобой был прав, ты или я?

– Не знаю, Эсфирь Леонидовна. Правда, не знаю, – глухо отозвалась Рита и вдруг, закрыв лицо ладонями, заплакала.

– Ну-ну, – прогудела Розенфельдиха, опустив здоровенную морщинистую лапищу ей на плечо. – Все еще ничего, правда? Жить еще можно…

Марат вдруг, сухо откашлявшись, сказал хрипло, словно продираясь сквозь застрявший в горле комок:

– Эсфирь Леонидовна, а мы во Францию едем. Хотите с нами?

И старуха, сипло рассмеявшись, отозвалась:

– Ибрагимов, иди в жопу!