Сначала бывший монах отправился в Лош, где, как говорили, король решил устроить свою резиденцию. Экуй ещё удивился, зачем так близко к Парижу? Но встреченные им по дороге солдаты, уже распущенной к тому времени армии, сказали, что весь двор переезжает в Пуатье, где пока и останется. И господин Экуй, никого ни о чём не расспрашивая, направился туда же.

Когда сознание долгое время пребывает в угнетённом состоянии, оно радо любой надежде на то, что вот-вот всё переменится к лучшему. Человек в этом состоянии похож на изголодавшегося, изнурённого путника, который увидел перед собой большой уютный дом, где уже мерещится ему и жаркий камин, и сытная еда, и тёплая постель. Но, чем ближе он подходит, тем темнее в доме окна и ненадёжней стены. И уже перед самой дверью ползёт по спине холодок предчувствия. А когда дверь, скорее падает, чем распахивается, все надежды вырывает из сердца гуляющий по разорённым углам ветер.

Примерно так почувствовал себя в Пуатье господин Экуй.

Он добрался до города к декабрю, когда в самом разгаре были пересуды об окончании осады Шарите, и о том, что Дева больше не побеждает. И здесь, в резиденции французского короля, всё было совсем не так, как в монастыре, где до сих пор, и монахи, и прохожие люди, упоминая имя Девы, ещё почтительно склоняли головы. Здесь было совсем плохо! Фривольно, насмешливо, зло.

Когда господин Экуй впервые услышал скабрезную шутку о Жанне, он бросился на говорившего с кулаками, уверенный, что его тут же все поддержат. Но поддержали не его. И избитый в кровь Экуй провалялся до самой темноты на улице, где к нему, всего однажды, склонился какой-то любопытный ребёнок.

Неизвестно, сколько бы он так пролежал, не начни бродячая собака слизывать кровь с его лица, чем привела, наконец, в чувство. Людей вокруг уже не осталось. Наступала ночь.

Экуй отогнал собаку, шатаясь, поднялся и побрёл в ближайшую таверну.

Кабатчик, глянул на его кровоподтёки почти равнодушно, видимо, дела такие тут не редки. Много вопросов задавать не стал. Спросил только, есть ли деньги и закажет ли господин еду? А потом предложил промыть раны вином и смазать маслом.

Безучастный ко всему Экуй, только кивнул. Деньги у него были – ещё те, что выплатил господин де Бодрикур. Их удалось сохранить, благодаря потайному карману на поясе, о котором нипочём не догадаешься, если не знать. И даже сегодня, когда сквозь забытьё, чувствовалось, как чьи-то умелые руки обшаривают тело в поисках наживы, господин Экуй задним умом всё равно понимал – не найдут. И не ошибся. Его котомку унесли, забрали чётки – последнее напоминание о давней службе в Бове, и даже сняли с шеи простой деревянный крест. Но деньги остались при нём. И пока хозяин таверны ходил за бутылью с маслом, господин Экуй незаметно вытащил пару монет и зажал их в кулаке.

– Не следовало вам ходить здесь ночью, сударь мой, – сказал кабатчик, возвращаясь.

– Я думал, место, где живёт наш король и Божья Дева-Освободительница – это не лесная дорога, – хмуро заметил Экуй.

Опытный взгляд хозяина задержался на сжатом кулаке, потом на избитом лице, и в глазах его промелькнуло что-то, похожее на жалость.

– А вы, как я вижу, совсем издалека, да?.. Я сразу это понял по тому, как вы о Деве-то… Не говорят о ней так больше. У нас тут это сейчас не в чести…

Экуй посмотрел тяжело.

– Что «это»?

– Поклонение ей. Про Париж слыхали, небось? Нехорошая там вышла история… И под Шарите она победить не сумела. Уж и так слухи всякие ходят, будто города на Луаре покорились не ей, а потому что впереди войска сам король ехал. А ещё был у меня тут недавно человек один, так, говорит, под Монтепилуа она короля только путала, поэтому и сражения не вышло, а под Парижем герцогу Алансону победить не дала – сомневалась всё, время тянула…

– А как же армия англичан, которая ушла без боя от Орлеана?

– Про армию не знаю, может и врут, я там не был…

– А я был! – почти выкрикнул Экуй.

Кулак с монетами побелел и затрясся. Лицо кабатчика снова изобразило жалость.

– Так ты солдат? Тогда извини. Ваша братия уж больно горяча и драчлива делается, как только о Деве не так как-нибудь заговорят. Но зла ей тут никто не желает. Я, например, всем говорю, что сейчас ей бы идти в монастырь – молиться за короля, чтоб правление его стало долгим и мирным. Под венец-то ей никак нельзя… Деве-то… а за короля молиться – самое Божье дело и есть.

Экуй поморщился. Тяжёлая рука кабатчика, смазывающая его раны, слишком сильно надавила на синяк на скуле, и он невольно отстранился.

– Ладно, – сказал хозяин, заканчивая с последней ссадиной и с разговором, – за масло ничего с тебя не возьму. Но за еду, если будешь чего заказывать, расплатишься.

Он медленно принялся обвязывать бутыль холстиной, чтобы отнести на место, и вдруг сказал, не глядя на Экуя.

– Знаешь, как я сам весной-то радовался. Чуть горло криком не сорвал, так чуда хотелось. Война всем осточертела… Как узнал, что Орлеан освободили, всю улицу бесплатно напоил. А потом у нас король стал, и сразу перемирие с Бургундией! Разговоры всякие пошли, мол, воевать больше не будем вообще, вроде, господа между собой мирно договорятся… Ты понимаешь, солдат, что всё это для нас, цеховиков, значило?! Вот, ты женат?