– Да, вероятно, – просто согласился патер Браун. – Вы говорите, что в этом деле участвовали потусторонние силы. Что за силы? Не думаете же вы, что святые ангелы взяли и повесили его в саду на дереве, нет? Ангелы падшие? Нет, нет и нет! Люди, которые это сделали, поступили очень плохо, но в пределах собственной порочности – дальше они не пошли. Они были недостаточно порочны, чтобы общаться с потусторонними злыми силами. Я кое-что знаю о сатанизме, знаю поневоле. – Он вздрогнул, будто прохваченный ледяным ветром. – Не будем говорить об этом. К нашему делу это не имеет никакого отношения, уверяю вас. Неужели вы думаете, что сатана стал бы посвящать в свои тайны моего жалкого сумасшедшего ирландца, который бредил вслух на улице и убежал, боясь сболтнуть еще больше? Я допускаю, что он участвовал в заговоре с двумя людьми, еще худшими, чем он сам; но при всем том он просто не помнил себя от злости, когда, пробегая переулком, выстрелил из пистолета и прокричал свое проклятие.

– Но что же все это значит? – спросил Вандам. – Выстрел из игрушечного пистолета и проклятие, которому грош цена, не могли бы привести к таким результатам, если бы не было чуда. Уинд не исчез бы из-за них, как фея. И не оказался бы в четверти мили отсюда с веревкой на шее.

– Нет, – резко ответил патер Браун. – Но что могли сделать выстрел из пистолета и проклятие, которому грош цена?

– Я все-таки не понимаю вас, – сказал миллионер.

– Я спрашиваю вас: что они могли сделать? – повторил патер Браун, впервые теряя спокойствие и даже начиная слегка раздражаться. – Вы все твердите: холостой выстрел из пистолета не мог сделать того-то и того-то, а следовательно, если бы им все ограничилось, не было бы убийства или не было бы чуда. Отчего вы не зададите себе вопроса: что же было бы? Что было бы с вами, если бы какой-нибудь сумасшедший ни с того ни с сего выстрелил из огнестрельного оружия у вас под окном? Что вы прежде всего сделали бы?

Вандам задумался.

– Должно быть, выглянул бы из окна, – сказал он.

– Да, – кивнул патер Браун. – Вы выглянули бы из окна. В этом все дело.

– Допустим, он выглянул из окна – что с того? – спросил Эльбойн. – Он ведь не упал. Иначе мы нашли бы его внизу, в переулке.

– Нет, – негромко ответил патер Браун. – Он не упал. Он поднялся. – Голос его прозвучал как удар гонга, как зловещий набат, но он продолжал, не повышая его: – Он поднялся, но не на крыльях, не на крыльях святых или падших ангелов, а на веревке, на конце веревки, в таком точно виде, в каком мы нашли его в саду: петля захлестнула шею в тот момент, когда он выглянул из окна. Вспомните Уилсона, его рослого лакея, человека огромной силы! А ведь Уинд почти ничего не весил. Уилсон был послан наверх за каким-то памфлетом, на склад, где лежали перевязанные кипы и тюки и было сколько угодно веревок. Видел ли кто-нибудь Уилсона с того самого дня? Думаю, что нет.

– Вы полагаете, – спросил секретарь, – что Уилсон вытащил его из окна кабинета, как форель на удочке?

– Да, – подтвердил патер Браун, – и из другого верхнего окна спустил его в парк, где третий соучастник подвесил его на дерево. Вспомните: в переулке никогда никого нет, напротив – голая стена; все кончилось через каких-нибудь пять минут после того, как ирландец подал сигнал своим выстрелом. Участников, конечно, было трое. И мне интересно знать, догадываетесь ли вы, кто они?

Секретарь, миллионер и человек с запада – все смотрели не отрываясь на обыкновенное четырехугольное окно и белую стену напротив него. Никто не ответил.

– Кстати, – заговорил снова патер Браун, – не думайте, что я осуждаю вас за то, что вы ухватились за сверхъестественное объяснение. Причина ясна. Все вы клялись, что вы закоренелые материалисты, а в сущности все балансировали на грани веры – веры во что бы то ни было. В таком положении находятся тысячи в наши дни, но положение неудобное, грань острая. Вы не успокоитесь, пока не поверите во что-нибудь. Вот почему мистер Вандам прошел частым гребнем все религии, мистер Эльбойн цитатами из Писания подкрепляет свою религию дыхания, а мистер Феннер брюзжит на того самого Бога, которого он отрицает. Вот так вы и раздваиваетесь. Верить в сверхъестественное естественно, а признавать лишь естественное – противоестественно. Потому-то вас чуть было не совратило то, что было как нельзя более естественно. Мне думается, что трудно подыскать другой, более простой случай.

Феннер рассмеялся. Но тотчас на лице его отразилось удивление.

– Не понимаю одного, – сказал он. – Если все это дело рук Уилсона, каким образом Уоррен Уинд мог приблизить к себе такого человека? Как могло случиться, что его убил человек, которого он видел изо дня в день много лет? Он славился своим знанием людей.

Патер Браун, с редкой в нем горячностью, застучал о пол зонтиком.

– Да, – сказал он почти сердито, – потому-то его и убили. Именно за это. За то, что он брался судить людей и судить о людях.

Все уставились на него, но он продолжал, будто говоря с самим собой:

– Может ли человек быть судьей над себе подобными? Эти трое – те самые бродяги, что когда-то стояли перед ним и были моментально распиханы направо-налево, будто они не могли рассчитывать на самый скромный фиговый листок учтивости, на то, что им будет предоставлено постепенно осваиваться с новой обстановкой и свободно выбирать друзей. И то негодование, которое зародилось в них в момент рокового оскорбления, когда Уоррен Уинд осмелился определить и квалифицировать их с первого взгляда, не было изжито ими за двадцать лет.

– Да, – сказал секретарь, – понимаю.

– Будь я проклят, если я понял! – пылко выкрикнул Эльбойн. – Ваш Уилсон и ирландец, очевидно, парочка головорезов, которые умертвили своего благодетеля. Не нужно мне таких кровожадных убийц. Моя мораль обойдется без них, называйте ее религией или нет – как хотите.

– Он несомненно был кровожадным убийцей, – спокойно сказал Феннер, – я не защищаю его. Но я полагаю, что это дело патера Брауна – молиться за всех людей, даже за человека, подобного…