— Ну, мне ждать надоело, — сказал Иван. — Ежели ты с рассудком человек и не шутишь, то уходи, а ежели шутишь, то я тебе такую взбучку дам, что потом будешь крепко каяться.

Старик все-таки молчал.

— Ах, ты вон как, на озорство пустился?

Иван поднялся с порога к быстро подошел к старику. Он ухватился за чепан старика и, морщась от омерзенья, потянул к себе. Старик вдруг так пугливо заохал, призывая всю крестную силу на помощь, что Иван разом отпустил его и остановился в нерешительности, сгибаясь под низким потолком замшелой баки.

— Кто ты? Черт или бродяга? Говори!

Человек вдруг закричал петухом пронзительно, захлопал в ладоши, так что холод прошел по телу Ивана, и только вслед за тем ответил хрипло:

— Я — леший.

Иван тут же выскочил за дверь. Прихлопнул ее туго-натуго, боясь выпустить «того», и стал, упершись в дверь плечом. Опять внутри бани наступило жуткое безмолвие. Иван туже давил дверь плечом. Долго ли, коротко ли тянулось время — не упомнить. Рассветало. Лес на берегу стал отчетливо виден.

И пришли на память Ивану сказания покойницы матери: «Стоят леса темные от земли до неба», — и мерещились ему слепые старцы, поющие песни у завалин про Китеж-град, который провалился под воду на озере Светлояре, куца его каждое лето отец водил и озеро в летнюю ночь на коленях оползал. И хвойные леса тех мест из детства маячат Ивану. Нет через них ни проходу, ни проезду. Тут родилась и умерла вера отцов. Лешего Иван сам не раз видел в детстве, каким ему отец описывал. Красный кушак, левая пола кафтана заправлена за правую, не как все носят; правый лапоть одет на левую ногу, а левый — на правую; пучеглазый, с густыми бровями, длинной зеленой бородой, волосы, как у попа, пожалуй, даже длиннее, востроголов, бровей и ресниц у него нету… Иван тогда боялся ходить в лес под вечер. И посейчас помнит этого мужика, только стал он не страшен, забавен. Шум трубы, говор машин напугал его, беднягу. Ау! Не видно лешего. Ау! И не слышно. Бывало, он был голосист и все хлопал в ладоши, когда бури ходили по лесам. Много раз, если возвращался отец с городского базара, леший уводил его в чащу, и потом Иван с матерью и с соседями искал отца и находил на поваленных деревьях спящим. И так со многими поступал леший. После гулянок сватьев и кумовьев он утаскивал без зазора, и потом встречали их где-нибудь под тыном. Иван помнит, как один из мужиков проклял сына, и сын исчез: говорили, его утащил леший к себе в услуженье. Давно это случилось, а всплыло при случае…

Иван, злясь на себя, набрался решимости, внезапно отворил дверь, ворвался внутрь бани, поднял старика на плечи и выволок в предбанник. Тот пронзительно орал и дрыгал ногами. Иван сорвал с него шапку, прижал полы чепана ногой к земле и сердито промолвил:

— Ты у меня станешь теперь нечистой силой представляться! Рассказывай про социальное положение свое и для какой цели околачиваешься около стройки.

Старик, иссохший весь, почернелый, с лицом, выраженье которого при волосатости такой и разглядеть было нельзя, смотрел на Ивана умиротворенно, не шевелясь. Даже не крестился на этот раз, не охал.

— Задуши меня, — наконец выговорил он. — Зачем так долго мучишь? Вторую неделю душа с телом не расстается. А сегодня — второй спас, богоугоден я буду спасителю. Задуши, лукавый.

«Он меня за черта принимает, — подумал Иван, — а может, и притворяется». Ивану пришло на ум, как много загадочного было в последних пожарах в соцгороде: спален склад с тепляками, тес около клуба, а виновник неизвестен. Может быть, этот приспешник чужой воли в этом повинен.

— Я тебя сию минуту в милицию отправлю. Мы таких пройдох ловим, милый мой. Там станешь вразумительнее, язык развяжешь.

— Не отправляй, сам убей. Второй спас — какая радость-то мне!

Луч солнца внезапно позолотил вершинки дерев. Старик, сидя, распахнул чепан и перекрестился. Иван увидел его грязную волосатую грудь. Пахнуло смрадом.

Старик заговорил вовсе умиленно:

— Тебя послали за мною? Вот судьба-то. Его сатанинское величество позаботилось. Примял болото, утрамбовал землю, домин понастроил, людей в работников оборотил, а сельское житье изнапастил. Теперь за душой моей пришел. Давно я поджидал тебя, дородный. Что ж, против попущенья божьего спорить не станешь.

— Я с соцгородка, строитель. Ты, старче божий, не за того меня принимаешь.

— Ой, не проведешь, у меня глаз на вашего брата наметан. Как раз оттуда ты! Вон и одежа на тебе его и знак его, на левой груди, вот только метки нету на челе. Это уж хитрость ваша. Но меня трудно перехитрить. Я вашим служителем долгие годы был. Только создателя не пересилить.

Старик болтал про себя уверенно, успокоенно. Это раздражало и волновало Ивана. Непонятное томило и страшило.

— Ты на заводе-то у нас бываешь?

— Нет, особлюсь. Все годы особлюсь. Другие мужики туда пошли, и молодые, а я один воспротивился. У вас не бываю. А многие вовлечены в сети его в наше неуповательное время. Одного меня побороть не может; стою на своем. Посему и деньгами и знаками меня не удивишь. Так и живу отринутый. Только и слышу гул да визг, когда, стало быть, ваши котлы куют; запасают к Судному дню, стараются. Вот и мешают мне душой создателю предаваться. Только я затыкаю уши мякишем.

В это время раздался пронзительный свисток паровоза. Машина шла на соцгород, стуча и пыхтя. Старик прислушался.