Когда раненый офицер вышел за линию огня, он увидел многое, чего никогда не видал, пока сам участвовал в сражении, Он увидел генерала на вороном коне, который глядел поверх синих рядов пехоты на зеленый лес вдали, осложнявший его задачу. Адъютант проскакал бешеным галопом, резко осадил коня, отдал честь и протянул донесение. Все это поразительно, до мельчайших подробностей напоминало какое-то историческое батальное полотно.

Позади генерала и его штаба горнист, несколько ординарцев и полковой знаменосец делали отчаянные усилия, чтобы удержать на месте обезумевших лошадей и сохранить должную дистанцию, а снаряды гудели над ними, заставляя лошадей дрожать и яростно рваться прочь.

Грохочущей, сверкающей массой батарея разворачивалась на правом фланге. Бешеный стук копыт, крики ездовых, проклятия и поощрения, понукания и угрозы и, наконец, грохот колес и блеск приподнятых стволов орудий приковали к себе внимание лейтенанта. Батарея развертывалась мощной дугой, вид которой заставлял биться сердце. Порой движение батареи замирало, и в этих паузах было что-то драматическое, как в мгновениях неподвижности, следующих за ударом волн о скалы, а когда она снова устремлялась вперед, в хаосе колес, рычагов и стволов орудий обнаруживалось прекрасное единство, точно это был один гигантский механизм. И грохот батареи звучал как песня войны, до самой глубины проникая в души людей.

Лейтенант стоял, все так же бережно, словно стеклянную, поддерживая свою руку, и глядел на батарею, пока все не слилось в его глазах в одну темную массу, над которой появлялись и исчезали фигуры размахивавших хлыстами ездовых.

Потом лейтенант посмотрел в ту сторону, где шел бой и где выстрелы то трещали, как сухой хворост в огне, то рассыпались с раздражающей неравномерностью, то перекатывались, как гром. Он увидел, дым, клубами вздымавшийся вверх, и толпы солдат, бежавших с криком вперед, и других, которые стояли и беспорядочно палили куда-то в пространство.

Он подошел к группе отставших солдат, и те рассказали ему, как найти полевой лазарет. Они совершенно точно описали его расположение. Эти солдаты, не принимавшие участия в сражении, казалось были лучше всех о нем осведомлены. Они поведали лейтенанту о действиях каждого полка, каждой дивизии и сообщили личные мнения каждого из генералов. Лейтенант посмотрел на них с изумлением и понес дальше свою раненую руку.

У края дороги бригада варила кофе, и оттуда доносился несмолкаемый гул голосов — можно было подумать, что там расположился женский пансион. К лейтенанту несколько раз подходили офицеры и задавали ему вопросы, на которые он ничего не мог ответить. Один, увидав его руку, накинулся на него:

— Это никуда не годится, приятель, надо сделать перевязку.

Он завладел лейтенантом и его раной. Он разрезал рукав и обнажил руку, каждый нерв которой трепетал от его прикосновения. Не переставая ворчать, он перевязал рану своим носовым платком. Его тон заставлял предполагать, что у него уже вошло в привычку чуть ли не ежедневно получать ранения. Лейтенант повесил голову, он чувствовал себя рядом с ним совершенным профаном и сознавал, что понятия не имеет о том, как полагается вести себя раненому.

Низкие белые палатки лазарета были разбиты вокруг старого школьного здания. Там царила необычайная суматоха. Две санитарные повозки завязли в грязи, сцепившись колесами. Ездовые, ругаясь и размахивая руками, старались растащить их в разные стороны. Беспрерывно приходили и уходили люди со всевозможными повязками. Многие, усевшись под деревьями, нянчились со своими увечьями, поглаживали кто руку, кто ногу, кто голову. На крыльце школы разгорелась перебранка. У солдата, который сидел на земле, прислонившись спиной к дереву, и безмятежно курил маисовую трубку, лицо было серое, как новое солдатское одеяло. Лейтенанту захотелось броситься к этому солдату и растолковать ему, что он умирает.

Хирург с озабоченным видом прошел мимо лейтенанта.

— Добрый день, — сказал он и дружески улыбнулся. Затем увидел руку лейтенанта, и выражение его лица сразу изменилось. — Ну-ка, дайте взглянуть. — Он, казалось, внезапно исполнился к нему глубочайшего презрения. Эта рана, по-видимому, ставила лейтенанта в его глазах на очень низкий социальный уровень. — Какой это осел накрутил сюда тряпку? — раздраженно закричал хирург.

— Так, один малый, — отвечал лейтенант.

Когда рана обнажилась, хирург пренебрежительно потрогал ее пальцем.

— Н-да, — сказал он, — идемте-ка со мной, я займусь вами.

В его голосе снова прозвучало презрение, словно он сказал: «Придется отправить вас в тюрьму!»

Лейтенант, стоявший все время с очень кротким видом, внезапно покраснел и в упор взглянул на хирурга.

— Послушайте, я не позволю ее ампутировать! — сказал он.

— Вздор! Вздор! Вздор! — закричал хирург. — Идемте, я не стану ампутировать. Ну, пошли, не будьте слюнтяем!

— Оставьте меня в покое, — злобно сказал лейтенант, отстранившись от него. Его взгляд был прикован к дверям старой школы, которые казались ему зловещими, как двери морга.