— Правильно, — кивнул Ухарь.

— Хитрый — правильно! Это сейчас правильно, а тогда — черт его знает! Или будь я один? Э-э, брат! — важно пропел я. — А за день опять же до этого, в первое наше утро на дебаркадере, папа решил порыбачить. Он не любитель, а так для пробы, для разведки. Ну это, пробурил дыру, спустил блесенку с красным поролончиком и сидит, подергивает. Я еще сплю. Вдруг — «Семка», зовет! Прибегаю, а он глаза выпучил, леску внатяг держит, загляни, говорит, в лунку. Я заглянул и обмер! В самом низу, подо льдом, — рыбья морда, вот такая. В лунку не лезет! Мамочка! А тут машина с плотниками приехала. Все обступили нас, ахают и матерятся от радости! А что делать-то? Вырубать? Так лед почти метровый! Все равно — вырубать! Из такой рыбины на всю бригаду ухи хватит! И давай они попеременки ломом ухать! Наполовину уже заглубились, и тут дядя Осип не рассчитал и — тюк! — по леске! Папа так и сел с обрубышем! Ох, мужики и напали на дядю Осипа! Ох, и насели! Бракодел, кричат! Расширяй, кричат, дыру — сунем его под лед! Еле-еле унялись!

— Н-да, житуха у тебя тут была!

Мы помолчали.

Я думал, какой бы еще историей, именно о заливе, заинтересовать Олега, но ничего путного больше не приходило в голову. Правда, можно было рассказать, как однажды к будке плотников присоединился газик из телестудии, который при въезде в наш залив свернул вправо, к леспромхозу, и где-то там у берега угодил в полынью; телевизионщики выскочили, а шофер с машиной утонули. Хоть это и касалось залива, но я тут был ни при чем, к тому же Олег и без меня мог слышать про этот случай. Или можно было бы припомнить, как ночами пушечно трескался лед и каким громом отзывался даже на отдаленный треск пустой, как барабан, дебаркадер, а если трещина проскакивала рядом или, не дай бог, попадала в сам дебаркадер, то он прямо взрывался и разламывался вроде на куски — проснешься и ждешь, что нары под тобой вот-вот накренятся, и ты провалишься в тар-тарары. Можно было бы добавить про вой сирены с ретранслятора, но она выла и сейчас, без той, конечно, волчьей тоски и жути, что зимой, в студеном и безмолвном мире. Однако это уже не события, а лишь обстановка той трех дневной, но такой, казалось теперь, долгой жизни тут с папой.

Солнце поднялось выше, и тепло стало явно перебарывать прохладу. Дрожь моя незаметно унялась, стало даже душновато в робе. Я снял верхонку и остался, как Олег, в тельняшке. Но это приятное родство тотчас напомнило мне, что оно не законно, потому что я еще не юнга, и я тревожно уставился на Олега. Он спрятал рогульку в карман, метнул удилище к лиственнице и хлопнул себя по коленям, как бы подытоживая свои дела.

— Выходит, ты уже давненько служишь в «Ермаке», — проговорил он, поднимаясь.

— С марта. А сегодня все может кончиться.

— Почему?

— А потому, что Филипп Андреевич молчит, вы молчите, а сегодня открытие! — прискорбно-обиженно пояснил я. — Может, он с вами советовался?

— Пока нет.

— Пока! А где «потом»? Нету «потома»!

— Должен посоветоваться, по идее-то.

— И что вы скажете? — прямо спросил я.

— Конечно — за!

Ожидая от Ухаря если не уверток и отнекиваний, то хотя бы раздумий, я не сразу осознал его быстрый и уверенный ответ, а когда осознал, то плясать и горланить от радости было уже поздно, поэтому я нахмурился и буркнул:

— Как жэ «за», когда большинство против? Вчера же голосовали! И Сирдар с Рэксом...

— Сема,— ласково перебил меня Ухарь,— у нас своя демократия! Понимаешь? Своя! У нас большинство — это я! А я — за! И кончай волноваться! Давай-ка лучше... — Он скрутил с гвоздя в бревне проволоку и вытянул из воды увесистый кукан с десятком крупных окуней, которые сразу зашлепали друг друга хвостами, сверкая на солнце зелено-красно-белым, словно какая-то волшебная игрушка. — О, бурбончики! Давай-ка лучше займемся ухой! Народ встанет, а у нас ушица! Сюрприз!

— Давай!

— Жаль, что Баба-Яга спит! Он бы живо!

— Сами с усами!

После вчерашнего ужина у костра остались грязные чашки, кружки, ложки, закопченое ведро, пачка соли — все это стояло в ряд на двух бревнах, словно мишени в специальном тире для поваров, если таковой вообразить. Тут же лежал рюкзак с картошкой и консервами. Унесли только хлеб и масло, не надеясь на порядочность бурундуков и прочих лесных блюдолизов.

Мы с Олегом договорились так: я мою ведро и чищу картошку, он потрошит окуней, а с костром займется первый освободившийся. У меня так и замелькало, так и заиграло все в руках! Только сейчас во мне очнулась оглоушенная было радость, а многодневная, уже надоевшая озабоченность куда-то отступила. Я прямо летал по берегу вместе с трясогузками и, может быть, даже чвиркал! И конечно, освободился первым! Сложить костер у нас — раз плюнуть! На осеннем урезе моря бесконечно тянулся по берегу, то и дело теряясь в бревнах, рыхлый полуметровый вал сухого древесного крошева. Сучки, щепки, кора, берестяные кольца, обломки досок, огрызки головешек — все это, перетертое, обкатанное, промытое морем и прожаренное солнцем, было именно для костра, хоть сыпь в коробки, пиши «костровый набор» и продавай, как продают в магазинах «суповой набор» из мяса, костей и чего-то, кажется, несъедобного. А тут — сплошь «съедобное»! Раскинь только руки пошире да гребани помощней, чтобы образовался ворох, — вот и костер! Но сейчас это простенькое крошево меня не устраивало. Хотелось каких-то праздничных дров! Не щадя босых ног, я пробрался к завалу старых деревьев, метрах в двадцати, выбрал здоровую сосну и наломал с нее беремя извилистых звонких веток, полопавшихся от жажды гореть.

— Один ушел, стервец! — весело и почти одобрительно сообщил Ухарь, неся тот же кукан, но уже выпотрошенных окуней, которые как-то потеряли вид новогодней игрушки, тем более волшебной, хотя вроде так же блестели и даже дергались. — Ого! — поразился он, увидев, что все готово: и костер, и ведро над ним. — Ну, Семен! Ну, молния!

Я просиял.

Вынув из кармана полсигаретки, Олег стрельнул глазами на хозкорпус, закурил и, опустившись на корточки, этой же спичкой поджег бересту. Я присел рядом. Мне хотелось еще поговорить с ним, о чем угодно чувствуя наперед, что ерунды и глупости он не скажет, но не зная, с чего и как начать, я стал следить за огнем костра. Он разрастался, от него с обезьянье ловкостью скакали вверх по сучочкам маленькие огоньки и обессиленно гасли, а он все разбухал, уползал вглубь, ворочаясь там и потрескивая, и вот уж дым просочился с другой стороны, вот от жара свернулась и отпала прилипшая к ведру травинка... И я опять вспомнил март и залив, и двух примчавшихся на мотоциклах по нашей дороге рыбаков, которые варил уху без костра и дров, вдали от берега. Я как раз по просьбе папы добрался до них узнать про клев и прямо остолбенел, увидев на расчищенном от снега льду черный котелок и бьющую ему пламенем в бок паяльную лампу, наполовину заглубленную в лед, чтобы снизить пламя. Странными были и однобоко кипящая вода с мелькающей картошкой, и отсутствие дыма, без которого огонь казался каким-то сухим и безжалостным, и болезненно-белесое пятно на котелке, куда било пламя, — я даже ощутил страдания котелка от непривычного обращения с ним, — и с полдесятка окуней, торчавших головами вверх из снега вокруг при ямка и готовых, чудилось, самостоятельно сигануть кипяток по чьей-то команде, и главное, что поразил меня, это малость, крохотность всей этой кухни и ее чистота, тогда как приготовление еды требует многого и оставляет много мусора. А рыбаки преспокойнехонько сидели себе в шубах чуть в сторонке и подергивали над лунками свои коротенькие удочки... Я пожалел, что не вспомнил об этом пораньше, а сейчас возвращаться к своим зимним переживаниям было уже поздно. Но мне все сильнее, словно я разгорался вместе с костром, хотелось заговорить с Олегом, и вот когда первый огненный язык лизнул ведро, я вдруг выпалил :

— А мы вас в первый день за жуликов приняли!

— За жуликов?—переспросил он, усмехнувшись.— За кого только нас не принимают! И правильно! Вон Берту-у-мольберта не приняли, небось, за жулика, потому что он — уже художник. А когда сам не знаешь, кто ты, другие — тем более!

Олег умолк и затянулся.

— А курить вредно, — заметил я.

— Жить вообще вредно.

— Как это?

— А так. Можно умереть.

— Хм, — хмыкнул я, ничего не поняв, и тема на этом бы исчерпалась, потому что я не собирался всерьез говорить о куреве, но тут мне припомнилось вчерашнее. — Олег, ты не думай, мы ведь — ни-ни Давлету, что вы курите!