— Смирно! — крикнул Ринчин.

Я выструнился.

Мне хотелось выглядеть молодцом и читать это в чужих глазах! И я прочел — во взглядах пацанов. Не зная, можно ли открыто глазеть на «почетных», они косились на нас украдкой, и тем четче я улавливал их любопытство и удивление. То-то!.. Чемоданы, сумки, сетки, рюкзаки — на плечах, спинах и в руках. Взъерошенные, пестро одетые, все нараспашку, что-то жующие и сосущие — отряд анархистов, и только. А с теплохода все наяривал и наяривал какой-то бравурный марш, под который никто и не думал шагать... Когда ребячий поток иссяк, замкнутый мичманами, мы, как было условлено, пристроились сзади и тоже поднялись на плац.

Филипп Андреевич стоял за откуда-то взявшимся у флагштока столом и раскладывал бумаги. Рядом — полная тетенька. На столе, в литровой стеклянной банке, полыхал букет жарков. У палаток сидели на траве папа со Шкилдессой на руках, Егор Семенович и Алька. Ринчин сновал туда-сюда, клином выстраивая растерянных новобранцев по краю плаца. Мичманы встали по правую сторону от стола, а наш рабочий десант — по левую.

Музыка на теплоходе оборвалась.

— Опустить вещи! — распорядился Ринчин. — Равняйсь!.. Смир-рно!.. Равнение на середину! — И взметнув руку к пилотке, физрук зашлепал к столу, разбрызгивая неукатанный гравий. — Товарищ начальник, личный состав военно-морского лагеря «Ермак» к формированию экипажей готов! Физрук Ринчин!

— Вольно!

— Вольно! — срикошетил Ринчин.

Стоявший у берега теплоход чем-то смущал меня, и лишь когда он убрал трап и, коротко просигналив, отчалил, я обрадованно понял чем — мне думалось, что он ждет меня с Димкой, чтобы везти нас домой, потому что лагерь заработал, и посторонним тут не место. Правда, нас можно в любой момент отправить машиной, как скорее всего и будет, но это не так позорно, как теплоходом. Походило бы на то, что учительница не просто тебя выставляет за дверь, а с почетом выносит на руках и там швыряет на пол.

Давлет поднял мегафон.

— Внимание!.. Кру-угом!.. Проститься с кораблем.— Все замахали, и с теплохода им дружно ответила платками и руками толпа родичей, которых не пустили на сушу. — Кру-угом!.. Все, вы отрезаны от дома!

С этого дня, с этого часа, с этой минуты для вас начинается новая, необычная, увлекательная и не-про-стая, — подчеркнул Филипп Андреевич, — жизнь, жизнь юного моряка, а в сущности, правильная мальчишеская жизнь! И ваш дом теперь — лагерь! Давайте познакомимся с ним. — Давлет вышел на середину плаца, представился сам, представил полную тетеньку— врача Татьяну Александровну, потом Ринчина, Егора Семеныча и мичманов, а потом рассказал о том, что в лагере есть и чем юнги будут заниматься. — А сейчас, перед тем, как разбиться на экипажи, сделаем поверку — не уплыл ли кто назад, увидев наш дикий берег! — заключил начальник, возвращаясь к столу и пододвигая к себе стопу желтеньких путевок.

Это была процедура затяжная и неинтересная. Некоторое время я следил за ней, а лотом появился исчезнувший было фотограф, и я переключился на него. Он стремительно, легко, с красивой поспешностью, как танцор, летал по плацу и щелкал, не стесняясь тыкать своим аппаратом почти в нос людям. Двух пацанов, стоявших рядом, очень высокого и очень маленького, он снял несколько раз: сверху, подняв аппарат над головой и не целясь, с колена и снизу, замысловато изогнувшись прижатым к земле деревом. Он даже попросил их подыграть ему и подсказал — как, но они, и без того смущенные, сконфузились окончательно, и фотограф, кажется, извинившись, пошел прочь, но шага через три резко повернулся к ним и — щелк! И разулыбавшись, неслышно поаплодировал кончиками пальцев.

Маленький толстячок привлек и мое внимание, и я шепнул:

— Димк, вон младше нас!

— Где?

— А вон! Видишь, сосна, а против нее — дылдас-тый с открытым ртом, а рядом...

— Ага. Думаешь, младше?

— Конечно. И ростом даже меньше тебя.

— Да?

— Смотри, он только до пояса дылде, а ты Ухарю почти до подмышек. А была бы у тебя шея, ты вообще был бы... — Димка задрал подбородок и почесал то, что у него было намеком на шею. — Массаж делай — может, вырастет.

— Меня повесить надо. Говорят, у повешенных шея вытягивается, — вздохнул Димка и кивнул на малыша. — Подожди, его еще могут не принять.

— Все, кто приехал, юнги уже. Их еще там, при посадке, проверили, — заверил я грустно.

— Вот чмырь! — позавидовал Димка.

— Лехтин! — раздалось вдруг.

— О, Димк, твой однофамилец!

— Ну-ка!

Филипп Андреевич, шевеля бровями, рассматривал строй, но никто не отзывался.

— Что, нету? — спросил Давлет. — Дима Лехтин!

— Я, — оторопело выговорил Димка.

— Нашелся! Слава богу! — обрадовался Филипп Андреевич, повернувшись к нам с некоторым удивлением, словно и не подозревал о соседстве нашего маленького строя. Я подтолкнул Димку, и он вышагнул. — Ты что, Дима, забыл свою фамилию?

— Нет, но я думал, кто-то другой.

— Кто же другой?.. А может, действительно другой? — усомнился вдруг Давлет и поднес путевку ближе к глазам. — Сейчас выясним. Год рождения — шестьдесят четвертый. Правильно?

— Правильно.