— С удовольствием. Я еще не завтракал.

Баха вынес блюдо с фруктами. Занкан взял грушу, и в это время в поле его зрения попала картина, на которой был изображен юноша. Небольшая работа боком стояла возле портрета Тамар, как бы пытаясь укрыться за полой платья царицы. Занкан подошел и поставил полотно так, чтобы можно было лучше рассмотреть его: лицо юноши было исполнено печали. Печаль была настолько ощутима, казалось, она затягивала тебя.

— Молодой человек с умным взглядом, но почему столько боли и скорби? — спросил Занкан.

Баха ответил не сразу. Он, в свою очередь, смотрел на портрет юноши так, словно увидел его впервые.

— Он был моим другом, — сказал он погодя.

— Был?

— Его нет с нами.

Сердце у Занкана вдруг забилось.

— Я не узнаю его, кто это? — В голосе его чувствовалось волнение.

Выразительное молчание, последовавшее затем, убедило его в том, что догадка его верна. И Баха, похоже, все знал.

— Это Ушу, батоно Занкан, Ушу, сын Саурмага, — наконец сказал Баха, но Занкану и так все было ясно.

«Ушу, Ушу, Ушу, Саурмаг, Саурмаг… Ушу, сын Саурмага! — набатом звучало у него в голове, сам же он сидел, замерев, плотно сжав губы. — Человек, перевернувший мою жизнь, это из-за него все пошло кувырком», — продолжал звучать набат, и его звон принес с собою мысль, которую Занкан так тщетно искал для себя. Вот она — явилась вслед за тревожным звоном колокола, звучавшим у него в голове! Занкан был не тем человеком, кто легко принимает решение — он должен все осмыслить, взвесить, проверить. А тут он принял решение мгновенно и, не колеблясь, сказал:

— Это полотно должно принадлежать мне, — он указал рукой еще на одно, — и это тоже, они мне нужны, Баха!

Бачева полулежала на тахте, уставившись в потолок. Платье на ней задралось, оголив бедра, из-за расстегнутого лифа выглядывала грудь. Когда Эуда вошел в комнату с картинами в руках, она даже не шевельнулась. Люди входили в ее комнату, выходили — Бачева этого не замечала.

Взгляд Эуды воровато скользнул по обнаженной груди девушки, ее чувственным бедрам. У Эуды перехватило дыхание. Показалось, комната поплыла перед глазами. Он остановился, зажмурился, но продолжал видеть грудь и бедра Бачевы. Эуда открыл глаза, поставил картины у стены и вышел вон. Занкан ждал его за дверью. Эуда взял следующие две работы.

— Постой! — остановил его Занкан.

Эуда остановился. Занкан бесстрастно оглядел работы, которые парень держал в руках. На одном из полотен раскинулось безбрежное изумрудное поле. Шаловливый ветерок ерошил траву. Казалось, полю нет конца и края. Далеко на горизонте стояло отягченное плодами пестрое дерево. Эта картина говорила Занкану о бесконечности мира, о том, как много нужно работать, учиться, проливать пот, чтобы сорвать желанный плод. Бывало, глядя на картину, он размышлял о третьем дне творения. «Наверное, такими вот были первозданная твердь и первозданные воды, наверное, также дышала и колыхалась изумрудная трава. И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя, дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод… И стало так». Проведя какое-то время наедине с этой картиной, он обычно предавался молитвам.

Вторая работа — «Орел» — принадлежала кисти константинопольского художника. Он привез ее, как и первую, из Византии, когда Бачеве было два года. Дом художника стоял на берегу моря, усеянном журавлями, слетевшими сюда в поисках корма. Занкан с трудом отыскал дорогу к дому художника. И все это время его сопровождал журавлиный крик и хлопанье крыльев. Когда Занкан спросил у художника, какую из его новых работ стоит перевезти через два моря, художник показал ему орла: эта картина, сказал он, заслуживает того, чтобы ее перевезли не через два, а через пять морей. Сказал это, скривив губы, и вернулся к своей работе. А оценил свою работу так: «За одну серебряную монету в горах Анатолии можно приобрести двух живых орлят, а за моего орла и пятисот монет мало. Живой орел умирает, а мой будет жить вечно».

Занкан какое-то время не отрывал глаз от картины, а потом сказал:

— Я удивляюсь, что ты ее оценил…

Занкан молча прохаживался по коридору, а Эуда мысленно рвался в комнату Бачевы. Перед глазами у него были бедра и обнаженная грудь Бачевы. Сердце истово билось.

— А теперь иди, — наконец сказал Занкан, и Эуда, подхватив картины, поспешил в комнату Бачевы. Бачева лежала в той же позе. Эуда зажмурился. «Разве это дело?! Ее бы оседлать сейчас и шпокать, шпокать безостановочно, иначе в чувство не приведешь!» Он положил картины на пол, подошел к тахте, не сводя глаз с ее розовых ног и рук и, затаив дыхание, осторожно погладил по бедру. Бачева даже не шевельнулась. А Эуду пробрала дрожь, и он медленно еще раз провел рукой по бедру девушки, заглядывая при этом ей в глаза. Но оцепенелый взгляд Бачевы ни о чем не говорил. Эуду бросило в холодный пот, он опустил руку и с сожалением взглянул на девушку. Бачева не осознавала даже его присутствия.

Парень вспомнил тот день, когда он, подхватив Бачеву на руки, мчался с ней к парому — каким горячим, возбуждающим было ее тело, но в тот день он не думал об этом, тогда его волновало совсем другое, поэтому возбуждающее ее тепло только мешало ему.

Эуда вернулся к картинам, приставил к стене и направился к выходу.

Занкан вопросительно взглянул на него. Эуда покачал головой.

— А теперь занеси эти две! — и Занкан указал на работы Опимари. Одна из них была портретом Ушу. Эуда молча взял картины и вошел в комнату Бачевы. Занкан затаил дыхание, превратился в слух. Ждал, что будет, — произойдет ли то, на что он так надеялся: сможет ли изображение Ушу потрясти ее застывшее сознание? Не дыша, он вслушивался в тишину, и казалось ему, она длится вечность. Он было подумал без всякой надежды, что и этот путь ни к чему не ведет, как вдруг раздался отчаянный вопль Бачевы.