И с пожеланьями благими

субботу каждую меня

будили две гоологипи

и водружали на коня.

Тот конь, плешивый, худородный,

от ветра утреннего мерз.

На нем, голодном,

я, голодный,

покорно плыл в Змеиногорск.

Но с видом доблестным и смелым,

во всем таежнику под стать,

въезжал я в город.

Первым делом

я хлеба должен был достать.

В то время с хлебом было трудно,

и у ларьков

уже с утра

галдели бабы многолюдно

и рудничная детвора.

Едва-едва тащилась кляча,

сопя,

разбрызгивая грязь,

а я ходил,

по-детски клянча,

врывался,

взросло матерясь.

Старанья действовали слабо,

но все ж,

с горением внутри,

в столовой Золотопродснаба

я добывал буханки три.

Но хлеба нужно было много,

и я за это отвечал.

Я шел в райком.

Я брал на бога,

Я кнутовищем в стол стучал.

Дивились там такому парню:

«Ну и способное дитя...»

и направление в пекарню

мне секретарь давал, кряхтя.

Как распустившийся громила,

грозя, что все перетрясу,

я вырывал еще и мыло,

и вермишель,

и колбасу.

Потом я шел и шел тропою.

Я сам нагружен был, как вол.

и в поводу я за собою

коня навьюченного вел.

Я кашлял, мокрый и продутый.

Дышали звезды над листвой.

Сдавал я мыло и продукты

и падал в сено сам не свой.

Тонули запахи и звуки,

и слышал я

уже во сне,

как чьи то ласковые руки

шнурки

развязывали

мне ..

1955

***

Бывало, спит у ног собака,

костер занявшийся гудит,

я женщина

из полумрака

глазами зыбкими глядит.

Потом под пихтою приляжет

на куртку рыжую мою

и мне,

задумчивая,

скажет;

«А ну-ка спой...»

и я пою.

Лежит,

отдавшаяся песням,

и подпевает про себя,

рукой с латышским светлым перстнем

цветок алтайский теребя.

Мы были рядом в том походе.

Все говорили, что она

и рассудительная вроде,

а вот в мальчишку влюблена.

От шуток едких и топорных

я замыкался и молчал,

когда лысеющий топограф

меня лениво поучал:

«Таких встречаешь, брат, не часто.

Не будь подобен же овце...

Да ты не думай,

что начальство.

Такая ж баба,

как и все..,»

А я был тихий и серьезный

и в ночи длинные свои

мечтал о пламенной и грозной,

о замечательной любви.

Но как-то вынес одеяло

и лег в саду.

А у плетня

она с подругою стояла

и говорила про меня.

К плетню растерянно приникший,

я услыхал в тени ветвей,

что с нецелованным парнишкой

занятно баловаться ей...

Побрел я берегом туманным,

побрел один в ночную тьму,

и все казалось мне обманным,

и я не верил ничему.

Ни песням девичьим в долине,

ни воркованию ручья...

Я лег ничком в густой полыни

и горько-горько плакал я.

Но, как мое,

мое владенье,

в текучих отблесках огня

всходило смутное виденье

и наплывало на меня.

Я видел —

спит у ног собака,

костер занявшийся гудит,

и женщина

из полумрака

глазами зыбкими глядит...

1955

ОКНО

На здании красивом и высоком

среди уже давно погасших окон

окно светилось,

да,

одно окно,

от родственных по форме отличаясь

лишь тем, что но погашено оно.

Я мимо шел,

в себе,

в друзьях отчаясь,

и я подумал четко и жестоко:

«Заслуга ли

что светится оно?!

Что знаю я о нем?

Мне неизвестна

причина света этого окна.

Угадывать как будто неуместно,

а интересно —

может быть, нелестно

честит супруга верная жена?

А может быть, грозит супруг разводом?