Как бы там ни было, но Мишенька и вправду отправился к Адриану Викторовичу и, глядя в глаза ему, заявил, что имеет намерение добиться развода с Эмилией, а после сочетаться с нею законным браком. Не знаю, что сделал бы я, случись судьбе поставить меня на место Прахова. Сумел бы сохранить спокойствие или же позволил бы ярости застить разум, лишив меня всякого благоразумия? К чести Адриана Викторовича, он выслушал Мишеньку со всем вниманием, а после указал на дверь, заявив, что боле не нуждается в его услугах. А такоже не желает видеть его в собственном доме.

И это, пожалуй, было наказанием худшим, нежели можно себе представить, ведь Мишенька лишился всякой надежды лицезреть ту, ради которой готов был на подвиг. Увы, сама Эмилия решение супруга поддержала. И когда Мишенька, окрыленный надеждою – я не могу представить, что он и вправду надеялся на согласие, – предстал пред ней с предложением немедля бросить постылого супруга и детей и бежать с ним в Италию, Эмилия решительно отказала.

Он умолял.

Он говорил много, пылко, полагаю, о том, какая чудесная жизнь их ждет. Он не допускал и мысли, что Эмилия не желает разделять его мечты.

Муж? Он не достоин ее.

Дети? Какая глупость… если ей так хочется детей, то родит еще. Мишенька согласен их терпеть…

– Бедный мальчик, – сказала ему Эмилия. – Надеюсь, ты поправишься и будешь еще счастлив.

Что ж, как и следовало ожидать, прямой этот разговор, крайне неприятный для обеих сторон, многое прояснил. И у Мишеньки не осталось иллюзий.

Этого он не смог пережить.

При всех моих симпатиях к Мишеньке, я вынужден был признать, что на деле он оказался человеком слабым, не способным пережить неудачу. Было ли причиной того обстоятельство, что с раннего детства его опекали, о нем заботились, спеша оградить от всяких забот, или же все-таки безумная страсть, не оставившая ему сил на спасение…

Не знаю.

Ему бы уехать, в Италию, в Петербург, к отцу в Харьков – тот, обеспокоенный моим посланием, признаюсь, отписался я без Мишенькиного на то дозволения, – прислал ему денег. Только возвращаться Мишенька не желал.

Он предавался жалости к себе с упоением и размахом.

Кутил, пусть и не имел для того достаточно средств, однако полагал, будто бы боль, им испытываемая, есть достаточное оправдание для полной потери человеческого обличья.

Поначалу я не пытался его остановить, полагая, что горе Мишенькино таково, что требуется ему время, дабы успокоить душевную боль. И то верно, что многие, кому случалось испытать неудачу в любви, принимались заливать горе водкой. Я ждал, когда же Мишенька осознает, что подобная жизнь не способна избавить его от боли. Однако же он не спешил осознавать. Напротив, каждый день он появлялся в кафешантане «Шато-де-флер», уже будучи нетрезв, и продолжал пить, а когда находился кто-то сердобольный, пытавшийся образумить, Мишенька впадал в ярость. Он начинал кричать о разбитом сердце, о душе… о том, что нет людей, которые испытали бы хотя бы малую толику мук, которые он сам испытывает ежечасно.

Он пристрастился к вину и напиткам, куда менее благородным, но более дешевым. Он принимался сорить деньгами, нанимая цыган из ресторации или гулящих девок. Их то и дело брался писать, да только никогда не доводил работу до конца.

С работой у Мишеньки было тяжко.

Слухи о его неподобающем поведении разнеслись не только по Киеву, но и по иным городам, обросли некрасивыми подробностями, а порой и вовсе были лживы. Многие заговорили о том, что Мишенька обладает на редкость дурным норовом, что он необязателен, а то и вовсе берет заказы, не думая их исполнять. И удивительно, что именно Прахов, у которого не было ни одной причины симпатизировать Мишеньке – от слухов страдала и собственная его семья, – предложил ему участие в новом прожекте. И Мишенька согласился расписывать Владимирский собор, верно, надеясь, что дозволено будет ему вернуться и в дом Эмилии, но, увы, созданное им полотно было отвергнуто Праховым [3] . Печально было, что работа сия не была плоха. Напротив, она была слишком хороша и резко выделялась бы средь прочих.

– Для его икон, – сказала мне Эмилия, с которой мы изредка, но виделись, избегая при том разговоров о Мишеньке, – следовало бы построить особый храм…

Быть может, и так, но отказ, что бы Мишенька ни говорил, больно ранил его. И демоны, сокрытые в Мишенькиной душе, вырвались наружу.

Вернее, один демон.

Я увидел его, когда навестил Мишеньку на его квартире, за которую платил из собственного кармана, потому как у самого Мишеньки денег не осталось даже на то, чтобы купить себе еду. Если бы не помощь сердобольных приятелей, которые заглядывали к нему под разными предлогами, он бы, может статься, умер от голода.

– А, это ты… – меня Мишенька встретил безрадостно. – Пришел полюбоваться?

Любоваться было совершенно не на что. Убогая комнатенка его была грязна, и в ней не было ни приличной мебели, ни кровати, ни даже одеяла. Да и сам Мишенька к этому времени являл собою жалкое зрелище. Утомленный, измучанный какой-то, он с трудом держался на ногах.

– Да у тебя жар! – воскликнул я, прикоснувшись к нему.

Мишенька пылал.