Успех сделал Фейара самоуверенным, и он свысока и категорически высказывался по вопросам журналистики и литературы.

Послав ему рукопись, я ждал в Делфзейле, где мне каждое утро приходилось колоть лед вокруг яхты: дело было зимой. Ждать пришлось недолго. Меня телеграммой вызвали в Париж, и на столе у Фейара я увидел свою рукопись.

— Сколько времени потребовалось вам, чтобы написать этот роман?

— Неделя.

И благосклонно, словно Зевс, он попросил меня за месяц написать для него роман такого же рода с тем же героем.

Вслед за этим я полтора года писал такие романы. Успех превзошел все ожидания. Пошли переводы: четыре, шесть, потом десять.

Только я, как нынче говорят, уже обожрался этим. Вернувшись в Париж, я заявил, что бросаю эту серию, ибо чувствую себя способным написать роман без трупов и полицейских. До сих пор помню реакцию Фейара. Человек он был чрезвычайно учтивый, и я впервые видел его в бешенстве.

— Вы — как все. Успех вскружил вам голову, и вы вообразили, что снова добьетесь его, если станете писать не детективные романы.

И привел мне в пример Конан Дойла, который не мог больше и слышать о Шерлоке Холмсе, а ведь остальные его романы были чуть ли не катастрофой. Называл и других, но их фамилий я уже не помню. А закончил так:

— Вас ждет именно такое будущее.

Я выстоял. О Мегрэ я писал лишь в промежутках между развлекательными романами и теми, которые тогда называл «просто романами», потому что терпеть не мог термина «психологический роман».

Папаша Фейар смирился и опубликовал «Дом на канале», «Лунный удар», «Красный осел» и некоторые другие.

Как раз тогда Гастон Галлимар, белые обложки которого были чрезвычайно престижны, решил через одного нашего общего знакомого сблизиться со мной. Между нами состоялся разговор, который мне хочется передать в подробностях. Гастон Галлимар тоже был красавец мужчина и поразительно учтив. Горячо пожав мне руку, он провозгласил:

— Сейчас не будем говорить о делах. Пообедаем в ресторане (разумеется, он имел в виду самый знаменитый ресторан в Париже), там и поболтаем.

На что я ответил ему примерно так:

— Господин Галлимар, прежде всего хочу вас предупредить, что никогда не стану звать вас Гастоном. (Все издательство на улице Себастьен-Боттен вплоть до телефонисток и машинисток звало его по имени.) Я не намерен ни обедать, ни ужинать с вами. Наш деловой разговор состоится либо в этом кабинете, либо у меня, и ни секретарша, ни телефонные звонки не должны нам мешать.

Гастон Галлимар, в сущности, был человек робкий, и потому я позволил себе говорить с ним весьма решительно. В результате через час был подписан наш первый договор, и с тех пор я только в исключительных случаях появлялся на улице Себастьен-Боттен. Ежегодно, когда приходил срок возобновления договора, Галлимар сам приезжал ко мне в Ниёль-сюр-Мер.

Потом между нами завязалась прочная дружба. Сейчас я дружу с его сыном Клодом, который тогда был еще подростком.

В течение пяти лет я не написал ни одного детективного романа, оставив Мегрэ в его кабинете на набережной Орфевр. У моих недетективных романов вопреки пророчествам Артема Фейара оказалась та же судьба, что и у детективных.

Почему же время от времени я снова возвращался к Мегрэ? Дело в том, что я получал массу писем, авторы которых предполагали, будто я стыжусь Мегрэ и потому оставил его. Примерно то же писали некоторые критики. В то время я сочинял по шесть романов в год и решил по крайней мере один из них посвящать Мегрэ. Для меня это был отдых. Я отвлекался от романов, которые теперь называю «трудными».

Я так и продолжал писать; этим объясняется, почему у меня больше романов без Мегрэ, чем с ним.

2 апреля 1977

Порой у меня возникает желание изобразить человечество как огромную колбасу, разрезанную на тонкие ломтики: каждый ломтик считает себя лучше и больше, чем прочие, и всячески старается продемонстрировать свое превосходство.

За свою жизнь я встречался с десятками тысяч людей. Не припоминаю ни одного мужчины, ни одной женщины, у которых не было бы потребности в чем-то проявить свое превосходство, иной раз в весьма нелепых сферах. Однако по концам колбасы имеются кусочки (они называются горбушками), статус которых совершенно отличен от статуса остальных ломтиков.

Во-первых, дети, в том числе младенцы. Считается, будто они не способны мыслить, потому что не умеют говорить или говорят плохо; поэтому раз и навсегда было решено, что у них нет права на свободу воли.

Так называемые взрослые, склоняясь над колыбелькой, тут же изрекают:

— Какой очаровательный ребенок!

Даже если он уродлив или, более того, кретин и таким останется на всю жизнь.

В течение многих веков отвесить ребенку затрещину считалось наилучшим воспитательным средством, сейчас этот обычай исчезает. Раздачу оплеух родители почитали своим долгом, и при этом были весьма довольны собой. А для тех, кто оплеух не получал, существовало пренебрежительное определение «балованное дитя».