24 июня 1974

Вчера по некоторым причинам я прослушал то, что надиктовал утром. Мне это не доставило удовольствия так же, как не доставляет удовольствия перечитывать себя. И все же я подумал, а не может ли то, что я надиктовал, послужить вступлением или предисловием к книге, которую я надеюсь создать. Впрочем, слово «книга» кажется мне претенциозным. Особенно для того, что я задумал. Мне хотелось бы, чтобы она была похожа на время, чтобы в ней перемешались дождь, солнце, впечатления и, может быть, даже — каковы, однако, претензии! — размышления.

Я читаю почти все выходящие журналы, за исключением, естественно, женских и посвященных кино. Все больше и больше в них появляется мрачных и тревожных статей о нашем будущем. Все вызывает беспокойство: финансы, топливо, уличное движение — вплоть до электроэнергии. Нет журнала, который не предвещал бы катастрофы.

И происходит чудо. Человек все это читает, качает головой и тут же машинально возвращается к своим маленьким заботам или радостям. Я сказал бы, что мы не созданы мыслить в масштабах всего мира или хотя бы континента.

В эти дни футбольный чемпионат занимает в газетах места гораздо больше, чем любой другой вопрос. Дошло до того, что приходится огораживать футбольные поля колючей проволокой, а в первых рядах рассаживать вооруженных солдат, чтобы сдерживать болельщиков.

Для меня тоже дух времени гораздо важнее финансовых или политических проблем. Не потому ли, что мы давно занимаемся ими, постоянно пытаемся что-то как-то сделать, но ничего не удается?

После того как я ушел на покой, мне часто случается восстанавливать в памяти разные периоды моей жизни, разные события прошлого. И я спрашиваю себя: «Что же мне из всего этого осталось?»

Многое. Я чувствую себя богачом: я богат воспоминаниями. Но не теми, которые я рассказывал в свое время. Мои воспоминания, ставшие теперь частью моей жизни, — это лучи солнца, капли дождя, ползущие по стеклу, вкус сливочного мороженого, долгие одинокие прогулки по разным районам Парижа, во время которых я неоднократно заходил в старомодные бистро, где посетители, даже не знающие друг друга, вступают в беседу.

Главное в моей жизни — ощущение солнечного тепла на коже, пылающие дрова в камине зимой и прежде всего рынки — всюду, в Ла-Рошели, в Канне, в штате Коннектикут.

Запах овощей и фруктов. Мясник, отрубающий огромные куски мяса. Рыбины, лежащие на каменных плитах.

Если я чему-то и научился в жизни, так это тому, что все это важно и нужно человеку. Остальное — занимательные истории, пища для газет.

25 июня 1974

Ряд случайностей привел к тому, что перед войной я столкнулся с теми, кого в медицине именуют «светилами», и некоторые из них стали моими друзьями. Сегодня я видел «светил» по телевидению — важных, уверенных в себе; они говорили о своих открытиях и исследованиях.

Я читал их книги, но в основном не научные, предназначенные для медиков, а популярные.

Сознаюсь, меня все это действительно волнует. Эти ученые мужи, эти «светила» в душе вовсе не так суровы и бездушны, какими хотят казаться публике. О своих больных и о болезнях они обычно говорят с легкостью, которая меня всегда шокировала. Они так и сыплют анекдотами, причем довольно забавными, но вот слова сострадания я слышал от них редко.

Не скажу, что больной, лежащий на больничной койке, для них всего лишь предмет, который надо попытаться починить, но я ни разу не видел, чтобы они по-настоящему заинтересовались страдающим человеком.

Каждое утро я наблюдал в больнице обходы — эти безжалостные процессии. «Светило» шествует впереди, словно несет святые дары. Затем следует довольно многочисленная группа врачей-практикантов и студентов — иногда человек тридцать, иногда шестьдесят. Болтать они не смеют — рядом со «светилом» болтать нельзя, но зато обмениваются ироническими взглядами.

Не знаю, сколько сейчас коек приходится на палату. В те времена, о которых я говорю, их стояло до тридцати, не считая тех, что с грехом пополам втискивали в коридор.

«Светило» бросает рассеянный взгляд на температурный листок, висящий в ногах больного, и, чуть смягчившись, задает вопрос:

— Ну, как дела?

Надо ли говорить, что лежащий в постели больной, около которого остановилась торжественная процессия, почти не реагирует, разве что старается съежиться.

«Светило» касается пальцами лба пациента, поворачивается к кому-нибудь из свиты и спрашивает:

— Каков будет диагноз?

Затем задает тот же вопрос остальным. Начинается шумное обсуждение состояния больного, и хорошо еще, если не провозглашается во всеуслышание: