— Это Россия, Польша, Швеция и Турция. У каждой в руках будет ее герб.

— И все вокруг меня вьются? Каждая любви моей добивается?

— Да ведь так и есть на самом деле.

— Неужто? — спросил Мазепа, и опять было неясно, прикидывается он наивным или же вправду впал в детство. — Оказывается, такой я важный и могущественный пан? Как картину свою назовешь?

— «Апофеоз Мазепы».

Гетман погладил раздвоенную бороду, покачал головой и ничего не сказал — то ли не нашелся, то ли счел за благо промолчать. Но как-то приосанился. И шаг его стал легким и упругим;

— А ты, поэт, как свою поэму назовешь?

— Не знаю, будет ли это поэма.

— Что же иначе? Жизнеописание славного гетмана войска казацкого Ивана Степановича Мазепы?

— Может, и так.

— Видишь, художник проворней тебя. Он уж и название придумал. Гляди, через день-два картину закончит.

— Разные характеры.

— Да, это уж точно, что разные. Хитрый ты. Ничего, такие мне даже интереснее. Перо очинил? Бумага готова? Ну, начинай… Впрочем, нет, погоди. Запишешь потом. Пока же выслушай. Если Иван Степанович Мазепа и был знаменит чем-то, так это тем, что умел читать мысли любого человека, с которым сводила его судьба. Знал, о чем думали и покойный царь Алексей Михайлович, и все польские короли, и патриарх всея Руси, и нынешний царь Петр… Ведомы мне и твои мысли, поэт…

Линялые глаза гетмана встретились со спокойным взглядом карих глаз Василия. Минуту, а то и более смотрели они друг на друга. Ни гетман, ни поэт не отвели взгляда. Наконец Мазепа усмехнулся и сказал:

— Будет нам в гляделки играть. Надо и о художнике подумать. Давай-ка я сяду так, чтобы ему лучше было видеть меня..1 Хорошо? А теперь можешь и писать. Любит меня царь Петр. Я вторая особа, которую царь наградил орденом святого Андрея Первозванного, землями одарил, шубой со своего плеча…

Но тут в комнату вбежал Орлик и, подойдя к гетману, стал что-то шептать ему на ухо.

— Черт бы их всех побрал! — воскликнул гетман. — Вот возьму тебя — и отправимся к его царской милости. Почему я должен всё за всех решать? Чтобы потом говорили, что Мазепа во всем виноват? Я стар. Мне уже ничего не надо. Земель столько, что я их до смерти уже и не объеду. Из золота дом могу построить. А они все пусть хоть пропадают!

— Но швед повернул к нам! — воскликнул Орлик. — Времени раздумывать нет.

— Черт бы и этого шведа побрал вместе с царем и моими полковниками! Чего вы все от меня хотите? Скорее в Батурин! Там и будем сидеть, пока царь с королем друг дружке глотки не перегрызут!

— Надо слать письмо королю.

— Почему королю, а не первому министру графу Пиперу? И послать можно управника Быстрицкого с пленным шведом, которого мы уже два месяца даром кормим! — Тут же, точно спохватившись, гетман продолжал — Да мне все равно! Это вам неймется! Мне и под царем Петром хорошо.

— На каком языке писать Пиперу?

— Конечно, на латинском. Оставьте меня в покое!

— Значит, я сегодня же шлю графу Пиперу письмо, — спокойно продолжал Орлик.

— Делайте что хотите. У меня болит голова. Со мной сейчас придибка

[22]

будет. Я тебя. Орлик, уже и не вижу. Только голос долетает. Уходи!

Генеральный писарь твердым шагом направился к двери. Его остроносое лицо было бледным и неподвижным, как гипсовая маска. Поспешно собрал мольберт и недописанную картину Фаддей. Кланяясь Мазепе и что-то шепча, он делал знаки Василию: мол, пора удаляться… Сам Мазепа сидел, уронив лицо в ладони и покачивая головой из стороны в сторону, будто был убит нежданно свалившимся на него горем… И вдруг гетман не то заплакал, не то заныл:

Ой, беда, беда

Чайке несчастной,

Которая вывела деток

У разбитой дороги.

Киги! Киги!

Поднявшись вверх.

Пришлось утопиться в Черном море.

Киги!

Василий махнул Фаддею рукой: иди в шатер. Правая бровь Фаддея изогнулась дугой. Он ничего не понимал.

— Иди, я тебя догоню! — сказал ему Василий. — Так надо.

А гетман продолжал стонать:

Жито поспело.

Дело приспело,

Придут жнецы жать,

Деток забирать.

Киги! Киги!

Голос у гетмана был тонкий, почти детский, а «Киги! Киги!» выкрикивал он пронзительно и неожиданно громко. Но когда Фаддей вышел, гетман замолк и поднял голову. Лицо его было пугающе спокойным, а взгляд линялых глаз твердым. Гетман посмотрел на Василия и вдруг подмигнул ему, а затем рассмеялся мелким, дробным смехом. И смех этот был еще страшнее, чем выкрик «Киги! Киги!».

— Ничего, — сказал гетман. — Живы будем — не помрем. Думаешь, так я тебе и поверил, будто ты книгу обо мне приехал писать? Ведь я не малое дитя. Многое и многих на веку своем повидал.