Чувствовалось, что у юного Марка гора с плеч упала, он застенчиво улыбнулся и снова стал похож на обыкновенного мальчика. В его глазах теперь читалось выражение стыда и сыновней любви к отцу.

— Я не хотел этого, отец. Но, конечно, я бы действительно ушел из дома, — он заколебался. — Отец, я очень благодарен тебе. Твое обвинение в неблагодарности несправедливо.

Марк устало направился прочь от двери и снова занял свое место. Отец потянулся через стол и неловким, но теплым, дружеским жестом положил ладонь на руку сына. Некоторое время оба растроганно молчали. Первым молчание нарушил Юлиан-старший.

— Я очень боюсь, — мрачно произнес он, — что такой прекрасный сын, как ты, недолго проживет на этом свете. Ты не контролируешь, или мало контролируешь, свои эмоции. Запомни, сынок, ты вступил на борт золотого корабля, но этот корабль при малейшем дуновении ветра быстро идет ко дну.

Юлиан замолчал, когда в комнату бесшумно вошел слуга, чтобы зажечь бронзовые многорожковые светильники, низко висящие над столом. Как бы внезапно вспомнив об обеде, Сенатор нехотя начал есть. Но Марк не мог даже притронуться к пище. Мальчик отвернулся от сонма затрепетавших язычков пламени, он неотрывно смотрел куда-то в глубину комнаты, где быстро сгущались сумерки. Его бросала в дрожь сама мысль о том, что еще чуть-чуть, и он вынужден был бы провести эту ночь в холоде и сырости Большой Клоаки, страдая от лишений и тщетно стараясь уснуть.

Когда слуга вышел, оставив отца и сына одних, Юлиан продолжал голосом, в котором звучало предостережение:

— Я вовсе не собираюсь пугать тебя, но ты должен кое-что хорошо усвоить, сынок. Пойми, что несмотря ни на что, ты все еще раб — только теперь ты находишься в рабстве у этой своры писак-сочинителей лирических виршей, которая обитает во Дворце. Нерону уже надоел его старый воспитатель Сенека. А когда Императору надоедают люди, он убивает их. Он уже отравил своего сводного брата, удушил первую жену, когда та парилась в термах. И я боюсь, что однажды — причем это время не за горами — он наберется смелости и найдет способ расправиться с собственной матерью, придав расправе вид несчастного случая или свалив всю вину на кого-нибудь другого. А Сенека, который долгое время был моим близким другом, в представлении Нерона неотделим от меня. Очень скоро он возьмется за нас. Если не в этом году, то в следующем уж точно. И когда мне придется отправиться в ссылку или даже умереть, ты останешься один и должен будешь взвалить на плечи весь груз ответственности за судьбу нашей семьи. Поэтому тебе надо научиться побеждать в себе безоглядное упрямство, скрывая свой нрав, иначе ты погубишь себя и обречешь на гибель весь наш род. Ты должен научиться лести и покорности. Но я очень боюсь, что ты не сумеешь сделать это.

Марк на мгновение встретился взглядом с отцом и тут же снова отвел глаза в сторону, решив, что лучше не произносить вслух те мысли, которые пришли ему сейчас в голову. А подумал он следующее: «Наверняка существуют другие способы, кроме лести и подобострастия, чтобы защитить тех, кто находится под твоим покровительством, и обеспечить их безопасность. Почему нельзя в данном случае идти по пути истины, как учат философы?»

Юлиан заметил в глазах мальчика все тот же огонек непокорства, хотя теперь он был немного притушен мягкой задумчивостью. И ему неожиданно вновь вспомнилось предсказание Архимеда о том, что однажды судьба всей страны окажется в руках его сына.

— Ты должен обуздать себя. Это самое трудное в жизни, но ты должен сделать это. Настанет день, и ты встанешь у руля того корабля, на который взошел. Ты займешь мое место в Сенате. И тогда тебе понадобится тот урок, который я постарался преподать сегодня. Он — важнее всех уроков литературы, музыки и философии вместе взятых. Научись склонять свою непокорную голову. Или ты погибнешь.

На дворе стояла середина лета, военные действия были в самом разгаре.

В безлюдной и дикой части принадлежавших хаттам земель простиралась священная долина, считавшаяся обиталищем Водана, грозного бога боевого копья. В этой местности обитали рыжевато-коричневые горные кошки, которые ловко взбирались по песчаным крутым откосам и лазали по возвышавшимся здесь и там соснам. Повсюду чувствовалось мудрое и грозное присутствие божества. Оно ощущалось в пристальных дерзких глазах застывшего над кручей олененка, и в журчании ручья, упрямо пролагающего себе путь по песчаной долине уже несколько тысячелетий. И в ненастном переменчивом небе, южная сторона которого была сейчас ослепительно синего цвета, а северную заволокли хмурые грозовые тучи.

Среди пожухлых высоких стеблей выжженной летним солнцем травы застыл, как завороженный, заяц, привстав на задние лапы. Он был похож на безмолвный знак вопроса, обращенный к вечности. Черные глазки животного вглядывались во что-то неведомое.

Но и сам он служил объектом наблюдения. За ним неотступно и терпеливо следили серые глаза, ясные, как горные озера, чья прозрачная чистота, однако, таит в себе неизмеримую глубину. Это были глаза Аурианы, достигшей этим летом своего шестнадцатилетия. Она сидела верхом на гнедой низкорослой лошадке — пони.

Ауриана натянула бронзовой от загара рукой тетиву лука, который сделал для нее ее отец Бальдемар. Наведя стрелу на цель, она вообразила себя охотящейся кошкой и сосредоточила все свои ощущения на проворных точных движениях собственных рук, умело обращающихся с оружием, которое, словно кошачьи когти, казалось, нераздельно принадлежит ее телу. Она ничего больше не замечала вокруг, кроме палящего солнца и душного летнего зноя. Ее волосы с застрявшими в них кусочками коры и листьев, были зачесаны назад и небрежно заплетены в одну толстую косу. Каштановые волосы Аурианы были под стать масти ее гнедой лошади, что отличало девушку от белокурых и светло-русых соплеменников. Хотя мягкий овал щек и высокий чистый лоб она унаследовала от Ателинды, но все же черты ее лица были жестче и определеннее, чем у матери. На ней была одежда из медвежьей шкуры, скроенная наподобие туники без рукавов, которая делала ее похожей на какого-то мохнатого зверя. Ее шею украшал серебряный римский динарий, подвешенный на ремешке.