Ауриана всем нутром ощутила, что зверь, который всю жизнь крался по ее следу, сейчас, наконец, изготовился к прыжку.

— Он умрет от твоей руки! Твоей, Ауриана, именно это написано у тебя на роду! — с триумфом во взоре воскликнула Херта.

— Да ты просто спятила! Демоны зла овладели тобой! Я не могу поверить столь отвратительным словам, посмевшим вырваться из твоих уст! Разве ты не знаешь, как я люблю отца? Даже Ателинда не любит его больше, чем я.

Но бабушка снова ушла в себя, запершись в башне молчания. Она резко вырвала свою руку из рук Аурианы и полной решимости поступью продолжила свое медленное шествие к объятому пламенем дому. Ауриана некоторое время следовала за ней, впав в состояние, граничащее с истерикой.

— Нет, бабушка, нет! — выкрикивала она до тех пор, пока не почувствовала, что кровь начинает закипать в ее жилах от нестерпимого жара. Однако Херта шла все также ровно — прямо к стене огня, не замедляя шага. Казалось, она идет с каким-то особым воодушевлением, как будто ее ждет пламенный любовник, и она жаждет соединиться с ним. Она была демонической натурой, обладавшей более сильной волей, чем сила огня.

И вот Ауриана видела уже только ее черный трепещущий силуэт, как будто танцующий от восторженной радости и извивающийся темной змейкой на фоне раскаленного золота. В мареве пышущего от костра жара силуэт Херты колыхался, то вытягиваясь в струнку, то расплываясь в большое пятно, меняя свои очертания, как угрь, плывущий в глубине прозрачного течения.

Мрак окутал Ауриану со всех сторон, сердце ее сжалось в груди и, казалось, вот-вот разорвется от боли. Девушка чувствовала свою огромную вину, как будто она сама толкнула Херту в огонь.

«Так вот почему она все время ненавидела меня, — подумала Ауриана. — Но почему бабушка была уверена, что я совершу столь ужасное преступление, мысль о котором по существу и заставила ее броситься в огонь?»

Ауриана отступила назад, выйдя из полосы опаляющего жара, и вернулась к тому месту, где земля была окрашена пятнами материнской крови. Она чувствовала себя привязанной к хвосту огромного дракона, который мотал ее из стороны в сторону — от одного трагического события к другому, и этому не было конца. Сначала мать, потом Арнвульф и, наконец, гибель бабушки и ее ужасные слова, — этот последний удар, казалось, добил Ауриану. Последние лучи меркнущего скорбного солнца осветили распростертую на земле среди черепков девушку, погруженную в сияющий, блещущий весельем сон, в котором эльфы и великаны танцевали на мертвых телах ее родичей в мире, где реальны только две вещи — огонь и меч.

На следующее утро, когда по склонам окрестных холмов все еще дымились пожарища спаленных врагами мирных домов, Витгерн с двадцатью соратниками Бальдемара галопом въехал на разоренный двор. На месте дома Бальдемара простиралось огромное пепелище, угли которого в самой середине были все еще раскалены, и от них исходил жар, как из гигантской топки, местами на черных угольях вспыхивали язычки пламени, как будто дразня прибывших слишком поздно воинов. Молодые соратники Бальдемара объехали всю усадьбу, с беспокойством взирая на картины разорения.

«Гермундуры, — думал Витгерн, — совершенно спятили. Как решились эти подлые шакалы лезть, по существу, в самую пасть грозного льва? Наверняка они прекрасно знали, что под карающим мечом Бальдемара их головы падут, словно колосья спелой пшеницы под острой косой жнеца».

Один их молодых соратников вождя, придя в ужас от мысли, что спаленная усадьба Бальдемара явилась ниспосланным богами знамением того, что все, кто ему служат, прокляты, вернулся тайком от остальных в лес и, разнуздав свою лошадь, повесился на сосне, перекинув через сук поводья.

Наконец, Витгерн заметил Ауриану, и его сердце пронзила боль. Она лежала на боку, свернувшись калачиком, прямо на земле в тени поилки для скота, и казалась то ли спящей, то ли бездыханной. Остальные воины тоже увидели девушку, но попридержали коней, давая возможность Витгерну одному приблизиться к ней.

Витгерн был высоким, крепко сложенным молодым воином с густыми золотисто-рыжими волосами, рассыпанными по плечам, и голубыми угрюмыми глазами на открытом, гладко выбритом лице. У него было лицо человека, любящего пребывать в одиночестве и сочинять песни, и трудно было предположить, что он способен совершать кровавые подвиги на поле боя. Но он действительно был доблестным ратником. Хотя Витгерну миновало всего двадцать четыре года, он уже соперничал с Зигвульфом, опытным бывалым мужем, за право сражаться в первом ряду дружины Бальдемара, по правую руку самого вождя. Его плащ из волчьей шкуры был сколот на груди клыком дикого вепря, который смертельно ранил четырех воинов, прежде чем Витгерн в одиночку уложил его. Сбруя его боевого коня была украшена бронзовыми медальонами двух римских центурионов, которых он убил в одном бою — подобного успеха не добивался даже сам Бальдемар. Но Витгерн был постоянно погружен в странное уныние, — странное, по мнению его друзей, прежде всего тем, что, казалось, не было такого дара, которым бы его обошла судьба: стада его отца уступали по своему поголовью только стадам Бальдемара, а поля его матери были столь же обширны, как поля Херты. Он знал столько сказок и историй, сколько дней в месяце; он мог выпить девять рогов хмельного меда и остаться на ногах; он очень редко уступал в состязаниях по метанию копья, и ему даже каким-то чудом удавалось постоянно выигрывать в кости. И, наконец, в довершение ко всему Бальдемар намеревался оказать ему величайшую честь — отдать за него замуж собственную дочь.

Навстречу Витгерну выбежали две перепачканные сажей собаки и, оскалив клыки, зарычали на него. Он отогнал их палкой и встал на колени рядом с Аурианой.

Витгерн поразился своей первой мысли, которая пришла ему в голову при виде девушки, потому что этой мысли никак не следовало быть первой. «Надо прикрыть ее чем-нибудь! — подумал он. — Никто не должен видеть мою будущую жену в таком состоянии. Одетой в какие-то лохмотья, изодранные собаками, без всяких подобающих ей украшений. Жива ли она еще, моя высшая награда? Как, однако, возрадуется Зигвульф, если мой единственный шанс породниться с Бальдемаром будет безвозвратно утрачен».

Он нерешительно положил руку на сонную артерию девушки, чтобы нащупать пульс. Она была жива. Витгерн сразу же испытал огромное облегчение, и у него даже слегка закружилась голова от волнения и радости, что свидетельствовало о его любви к Ауриане, так во всяком случае он решил.

Эта девушка была сама невинность. Неудивительно, что Видо добивался ее с большей страстностью, чем тысячи серебряных колец. Но эта чудесная девушка принадлежала только ему, Витгерну.

Он оторвал кусок ткани от своей туники, смочил ее в воде деревянной поилки и осторожно смыл запекшуюся кровь с ее лица.