Родительская суббота

В детстве, когда небо темнело, а в воздухе повисала тишина, я сматывал удочки и бежал с речки к дому. В огороде бабушка полола грядки, не поднимая головы. Но с первыми крупными каплями дождя и раскатистым громом я прижимался к бабушке и мы скорее бежали в дом. Она снимала с меня промокшую рубашку и штаны и долго тёрла мою голову и тело полотенцем, пока всё не становилось сухим и горячим. Если повезёт, то под эту сурдинку мне перепадало полакомиться мёдом с горячим молоком или с липовым отваром.

Довольно долго сильные руки отца помогали мне чувствовать себя в этом мире защищённым. Походы с отцом на футбол, когда встречи с его товарищами, одобрительно похлопывающих меня по плечам и голове, жавших отцу руку и просивших прикурить от папироски, подтверждали многочисленность армии «наших».

Присутствие мамы на земле начало казаться лишним, когда её вызывали в школу указать на мои проступки. Потом они были лишними на моём дне рождении, когда собирались одноклассники и одноклассницы и, подчистив все крошки со стола, хотелось потискаться и похихикать без лишних свидетелей.

И уж совсем ненужными они стали, когда я привёл в нашу комнату молодую жену и по ночам было никуда не спрятаться от храпа и скрипа пружин.

В гости к родителям я со своей семьёй приезжал редко и неохотно. В основном для того, чтобы оставить внуков на какое-то время и спокойно покутить с друзьями на курорте. На наши семейные праздники родители приезжали всё реже и оставались на них совсем недолго. Одеты они были не модно, говорили высокопарно и невпопад, вызывая у меня раздражение.

«Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил, и лучше выдумать не мог…» Первой умерла бабушка. Мы долго за ней ухаживали. Её парализовало, и три месяца она лежала без движения. По очереди мы ездили в больницу, потом перевезли её домой. Она никого не узнавала и бормотала бессвязные обрывки фраз из прошлой жизни. Я без сомнений бросал все дела в институте и ехал на электричке в Гатчину, чтобы сидеть возле бабушки, поить её чаем и выносить нечистоты. Я свято верил, что моя забота поставит её на ноги и вернёт к жизни.

Когда она умерла и мы положили её во гроб, меня пронзил ужас от холода, который источало её тело. Потом жуткое действо похорон и закапывания могилы погрузили меня в страх и уныние. Отношения между её дочерями, по-разному оценившими свой вклад в попытку воскресить умирающую мать, были порваны навсегда. Было больно. Невыносимо больно и страшно. Исчезла та, которая закрывала собой от адской тьмы со страшным названием «Никогда». В доме пахнуло холодом из могилы. Потом всё прошло. Осталось тепло её рук, бормотание на ухо сказок, вкус мёда и лепёшек, сделанных её добрыми руками.

Жизнь снова наполнилась заботами и суетой, ожиданием родов, стоянием в очередях, стиркой пелёнок, поисками работы, страхом опозданий, ожиданием чуда от Деда Мороза. Все были сыты, обуты, одеты и играли друг с другом в настольные игры. Я задумался о себе. Что я делаю. Зачем я здесь. В этой тишине размышлений грянул весенний гром. Мама умерла скоропостижно 22 марта 1986 года. Я так и не привёз ей шаль, которую купил ей к восьмому марта. У неё лопнула аорта и по телу расплылся этот жуткий, могильный холод. Когда позвонил отец, от внезапности известия у меня отнялись ноги. Отпевали мы её в храме Равноапостольного князя Владимира и мне казалось, что по окончании песнопений и молитв протоиерея Андрея мама встанет из гроба и мы пойдём домой. Они с папой в свой, а я в свой делать свои обычные дела. А потом я позвоню ей и спрошу про её здоровье. Но было всё не так. Мы отвезли гроб с телом моей мамы на Ковалёвское кладбище и закопали в глубокую могилу.

Папа ходил на эту могилу каждый день в течение года, а потом слёг и умер от тоски. Две недели я приезжал к его постели и привозил дорогой коньяк и какую-то еду, которую он уже не мог есть. Отец пытался поговорить со мной, сказать что-то важное, что не успел высказать за всю суетную жизнь, да так и умер. Чтобы положить его по завещанию к ногам матери, я сжёг его в адском пламени крематория.

Получив урну с прахом, я поставил её на переднее сидение его «Жигулей» и отвёз на кладбище. День был августовский, солнечный, прозрачный. Птицы радостно щебетали, словно обретали ещё одного кормильца. На душе было легко и весело. Теперь и машина, и квартира мне достались. Никто ругать не будет с насупленными бровями. Казалось, впереди у меня долгая и беспечная жизнь. Положил я его рядом с мамой, чем сильно облегчил себе поездки в день поминовения усопших.

Краска заливает моё бесстыжее лицо каждый раз, когда я подхожу к могиле родителей и вспоминаю тот их отъезд с моей дачи в Павлово-на-Неве на ночь глядя. Они не любили эту дачу, которую я купил пополам с тёщей и пренебрёг желанием родителей построить дом на берегу залива в Сестрорецке. И в тот раз я уговорил их остаться ночевать на даче, а утром пойти с внучатами на рыбалку. А потом приехала подруга тёщи и мои родители встали с постели и уехали, поняв, что эта комната была забронирована для этой подруги, а я там не хозяин. Стыдно, как мне стыдно…

До бабушкиной могилы нужно было добираться в Гатчину, а могилы дедов и дядьёв вообще не были никому известны. Братские это были могилы. Одна на Западном фронте в Латвии, а другая в ГУЛАГе. И если деда Антона мне всегда напоминал аромат цветков липы в июле, то про деда Якова не осталось ни каких воспоминаний, кроме пожелтевшей фотокарточки.

Погоревав немного, я углубился в проблемы строительства коммунизма, воспитание детей и веселое проведение досуга в кругу друзей и подруг. Яркий, распрекрасный мир открылся перед моим взором. Никто больше не отягощал мою совесть не исполненным родительским долгом. Никто больше не мешал мне работать без устали и зарабатывать много денег. Ими я щедро одаривал своих детишек и домашних, устраивал торжества, карнавалы и ждал от них восторга.