— Спаси Бог, милок. Анной меня окрестили.

Снял я икону, завернул её в полотенце и понёс на теплоход. Любопытные глаза моих товарищей быстро разгадали тайну и вскоре меня вызвали в партком института. Написал я объяснительную записку, что икону бабушке в подарок привёз, и строгие блюстители нравственных коммунистических законов от меня на время отстали.

Как-то раз, в долгие студенческие годы, решил я на майские праздники добраться до Белозерья. Вечерком сел на поезд и под утро прибыл в Вологду. Вологда — это вона где. Провинциальный городок с узенькой судоходной речушкой, не чета Неве. В центре города церковь, из которой умные революционеры сделали музей ещё в 1924 году и водят туристов на экскурсии, рассказывая как было дело раньше, в прежние времена. Как кружево вологодское бабы вязали, как из бересты необходимые вещи делали, как лапти плели, которым сносу не было. Благодаря такому решению властей остались в Вологодской области уникальные православные монастыри — Кирилло-Белозерский и Ферапонтов. Сел я на автобус и стал добираться по колдобинам ста двадцати километрового тракта до Ферапонтова монастыря, где Дионисий фресками расписывал в пятнадцатом веке храм Рождества Божией Матери. Моё юношеское сознание возликовало от увиденного. Синий, цвета индиго, фон стен оттенялся охристыми одеяниями и нимбами святых, поражая своими изысканными пропорциями. Как такое можно было сотворить и как такое могло пережить годы лихолетья, с трудом понималось. Да, церкви были разграблены большевиками, но не разрушены, как по всей России. Нашлись умные головы с верой в Христа, которые Божиим промыслом организовали в монастырях музеи и тем самым сохранили их для потомков. Тем более, что такой сохранности фресок Дионисия не осталось больше нигде. С этими монастырями связано так много событий из жизни России, что мы бы осиротели, не оставь их на нашей земле.

В Ферапонтове, небольшом провинциальном поселении я зашел в покосившийся сельский дом, попросил воды, а потом спросил старушку, оглядев пустые стены избы, куда они подевали иконы. Старушка, перепугавшись до смерти, отошла и указала мне на чердаке потайное место, где спрятала иконы. Узнав, что я их собираю, чтобы сохранить для потомков, подарила мне их с благословением. Не успел я выйти из избы, пришла её дочь, баба лет сорока-пятидесяти. Увидев у меня иконы, завёрнутые в тряпицу, она бросилась на мать с кулаками. Я подумал, что ей жалко икон. Но оказалось другое. Она била мать, что та не выкинула иконы по её приказу, а спрятала в доме.

— Сволочь ты старая — орала доченька — ты мне жисть сломала через свои иконы заскорузлые.

Если б не иконы, я бы за зампредсельсовета замуж бы вышла. А так с этим пьяницей горе мыкаю.

— Людей бы не губили, нехристи, так и горя бы не мыкали — сквозь слёзы отбивалась старушка.

Угомонив дочку трёшкой, я тихо вышел и поплёлся на автобусную остановку. И долго сквозь образы фресок Дионисия мерещилось мне лицо этой старушки Варвары, побитой передовиком доения, членом бригады коммунистического труда, вскормленного её грудью в годы лихолетья.

По осени нас, студентов ЛИАПа, как впрочем, и студентов других вузов, гоняли на месяц-полтора в совхозы, убирать капусту, картошку, свеклу и что там ещё выросло за лето. В тот год нас привезли по разнарядке Райкома КПСС в Терпилицы, Волосовского района. Целыми днями до темноты мы работали в полях, а к вечеру плелись в свои бараки и отдыхали, набив животы варёной картошкой. В основном все играли в карты, бренчали на гитаре, пели песни Высоцкого, Галича или белогвардейские романсы. Обстановка напоминала тюремные лагеря и я шёл на улицу, бродил по полям. Они в минуты отдыха казались совсем другими. Красивыми, раздольными. Однажды, дойдя до деревни, зашёл я в избу на огонёк, спросил, нет ли сушёных или солёных грибов на продажу. Хозяйка, престарелая бабуля, откликнулась согласием, но просила прийти завтра, когда дома будет дочь с мужем. Деньгами только они распоряжаются. Поняв, что старушка дома с детворой одна, я спросил про иконы. Бабушка оторопела. Потом повела меня в огород и подойдя к старой высоченной ольхе достала из расщелины дупла завёрнутую в тряпицу икону. На вот возьми. Храни во Славу Божию. Она перекрестила меня иконой и передала её мне в руки. Икона была величиной с большую книгу, но очень тяжёлая. «Из кипариса,» — смекнул я. Обычно на Руси иконы писали на лёгоньких и податливых в обработке липовых досках. Они быстро выгибались от высыхания и трескались. Дорогие иконы писали на кипарисовых досках.

— Это Николай Чудотворец — сказала старушка. — Она разломана, но ты склеишь. Меня ею дочка по голове вдарила так, что икона раскололась. Я перечила ей, не хотела из дома икону убирать. Потом спрятала в дупло, молюсь хожу, когда её дома нет. А выбрасывать иконы, сынок, смертный грех. Можно, на крайний случай, по реке пустить, лицом вверх, чтоб кто-нибудь обрёл. Но реки у нас близко нету. Так я в дупло спрятала. А теперь смерть на пороге топчется — пропадёт икона. А меня ею мамашенька с папашенькой благословляли.

— Спасибо, бабушка. Вот денежку возьмите на гостинец.

— Что ты, что ты, милок. Угомонись. Помолись за меня пред иконкой. Вот и спасибо. Спаси Бог! Может там мне и полегче станет, грехи отпустит Господь.

— А как зовут вас, бабушка?

— Прасковья я была от рождения. В честь Параскевы Пятницы. Слышал про такую?

— Нет, бабушка, не слышал.

— Ну, даст Бог, ещё услышишь. Проповедовала она Христа, а ей антихристы голову отрубили. Ступай с Богом! Ангела-хранителя во всех путях твоих!

Икона оказалась дивного северного письма, на золоте, слегка облетевшем от времени и от сырости дупла. Святитель (оплечный) в красно-кирпичном одеянии, украшенном крестами в окружиях. Лик сильно попорчен, но благородства и доброты не утратил. Тонкие, филигранные волосы бороды с проседью сохранились хорошо. Предстоящая Божия Матерь воздела к Святителю руки из-под синего амофора с киноварным подкладом, а предстоящий с другой стороны, Святой Благоверный князь Александр Невский пребывал на отколотой части, шириной сантиметра три-четыре. Я приложился к иконе, тщательно завернул её в тряпицы и спрятал, до поры до времени под кровать, хитроумно привязав к панцирной сетке снизу. Жила эта икона у меня долго, слушала мои прошения и прощения, пока в 1985 году я не подарил её на сорокалетие своему московскому другу Никитке. Праздновали праздник в ресторане открывшегося Международного Торгового Центра и я, не афишируя, положил икону на стол с другими подарками. Постеснялся про икону прилюдно говорить. Не принято ещё было обнажать свою веру. Все вручали свои подарки с тостами и пояснениями. Сказал своё слово Олег Янковский. Арина Полянская подарила прекрасный рисунок пятилетнего юбиляра и «лавровый веночек» победителю из художественного стекла. Потом, лет через десять, оказавшись у друга Никитки дома на Патриарших прудах, я увидел подаренную мною икону на стене его новой квартиры. Она сверкала отреставрированными, чистыми красками. Трещины как не бывало.

— Нравится?! — спросил меня друг.

— Главное, чтобы тебе нравилась. Помяни Господи, души усопших рабов твоих, Прасковьи…

Жена моего нового Ленфильмовского друга Лёни Наумова, с которым мы познакомились на «Виринее», была очень хозяйственной и зазвала нас в Печоры, на Чудское озеро. Там по её сведениям произрастали лучшие в мире Нежинские огурчики и лакомки закупали их вёдрами для соления. Собрались мы быстро и к утру вышли из поезда на пустынной железнодорожной станции. Несмотря на ранний час, к поезду собиралось местное население торговать снедью. Добрая женщина Катя, узнав нашу цель, предложила нам комнату и сеновал для постоя в своём доме. Шли мы по пустынным, тихим улочкам уютного провинциального городка под гомон галок и крики петухов, как вдруг небеса, как гром, разразил низкий, бархатный все наполняющий звон колокола. Мы даже присели от неожиданности.