Бирон склонился к ней:

— Анхен, — прошептал он ей на ухо, — Миних прав. Нужно готовиться к войне. Я тоже опасаюсь, чтобы Вена снова не влезла стараниями вице-канцлера и в этот конфликт, а потом погрела руки. Цесарцы любят, когда все оплачивается русской кровью. Сколько мы их уже выручали. И корпус давали против французов, и войну они закончили подло, за нашей спиной. А мы вынуждены были согласиться. Миних прав, Анхен!

— Фельдмаршал! Как мог ты подумать, что твоя Императрица скажет тебе такое. Ты нужен, Христиан Антонович, и мы ценим и любим тебя. Я знаю, как обидно было тебе возвращаться назад, не добив османов. Как я сама устала от этой политики! Поезжай, поезжай к границам. Все осмотри, все приметь и доложи мне.

— Матушка наша, — Миних опустился галантно, насколько позволяла фигура гигантская, на колено и припал к руке, благосклонно протянутой. — Одну просьбу имею. Уважь старика!

— Ох, проси, фельдмаршал, раззадорил ты меня. Молодой себя почувствовала. Проси! Отказа не будет. — Императрица даже разрумянилась и повеселела.

— Ты у нас самая прекрасная и самая молодая, матушка наша!

— Ой-ой, не выдумывай, фельдмаршал! Сама про себя все знаю. Давай, проси, исполню. — Было видно, как понравилась ей лесть солдата старого.

— Матушка, те офицеры, коих ты велела генералу Ушакову передать, ведь мой приказ исполняли. И майора шведского убили по моему приказу. Значит, я должен ответ за них держать. Прикажи меня тогда отдать в лапы Ушакова.

— Ты с ума сошел, фельдмаршал! — Императрица аж засмеялась, вместе с ней засмеялся и Бирон. — Вот рассмешил.

Насмеявшись, она склонилась к все еще колена преклонившему Миниху:

— Ну, говори, не томи, чего хочешь-то?

— Матушка, прикажи отправить их служить в гарнизоны дальние, сибирские, оренбургские. Туда, куда и Макар телят не гонял. Кто про них знать будет? Сибирь, эвон какая большая! В званиях повысим, чтоб не думали они, что это ссылка им за доброе исполнение долга своего солдатского. А когда война грянет со шведами, мы их опять призовем. Каждый крепкий и верный клинок дорог будет.

— Ну хорошо, уговорил, готовь указ, Христиан Антонович, — усмехнулась Анна Иоанновна.

— Так вот он, готов уже, — и Миних протянул ей бумагу.

— Давай уж! — она взяла указ. — Да встань с колен-то, не мальчик уж столь стоять.

— Ради тебя, матушка, готов всю жизнь простоять на коленях, лишь бы любоваться твоей красотой и умом.

— Ладно, ладно, фельдмаршал. Хватит в краску вгонять свою Государыню, — Анна Иоанновна взяла перо и быстро начертала: «Апробуетца. Анна». — Ну вот и все. Забирай своих офицеров, Миних. Они действительно нам еще пригодятся, а то Ушаков, он в рвении своем иногда лишку хватает.

— Матушка, — Миних опять преклонил колено и припал к руке Императрицы.

— Ступай, фельдмаршал. Милостью своей я тебя не оставлю. Ибо знаю, что верен и предан мне.

— Иду уже, матушка, — и Миних стремительно поднялся, отступил на несколько шагов, отсалютовал шпагой и, развернувшись, вышел.

Указ Императрицы настиг Вятский полк на марше. На юго-восточной границе страны начались волнения. Воровские казаки с Волги, да просто лихие люди в шайки объединялись и становились бичом истинным для обывателя. Вот и шли драгуны, преодолевая ветер, пургу и снежные заносы, в район Царицына и Астрахани, чтобы гонять и отлавливать разбойников. Шли вдоль старой Белгородской черты, протянувшейся с XVII века от Ахтырки до Тамбова и служившей защитой русских рубежей южных от татарских набегов. Путь их лежал через Белгород на Корочу, Новый Оскол и дальше по татарскому Калмиусскому шляху. Проезжая места эти, Веселовский с тоской думал, что совсем недалеко, всего в двух-трех днях пути лежит Карповка — село тютчевское. Так близко и так недосягаемо оно было теперь для поручика. Отпроситься он не мог. Никто бы и не понял его. После расстрела Тютчева у них уже сменились два командира полка — сначала был князь Даниил Друцкой, коего встретил Веселовский по возвращению из той злополучной поездки в Силезию. Затем три месяца спустя был он уволен по болезни и на его место назначили тоже князя — Константина Кантакузина, из Архангелогородского полка. Но и тот через некоторое время тож был уволен за болезнью и слабостью. Вместо него прибыл полковник Иван Шиллинг. Он и вел полк шляхом старинным в степи волжские. На марше полк нагнал курьер.

Алеша, выполняя волю Ивана Семеновича покойного, ничего не писал Маше о постигшем их семью несчастье. Рассказывал, что полк разбросан по кордонам дальним, общается он с командиром редко, и то лишь по служебной надобности — отсылая рапорта и получая приказы письменные. Даже после расстрела Ивана Семеновича Веселовский не обмолвился об этом. С Михайлой Тютчевым они списались и договорились также молчать до поры до времени, понимая, что все равно официальное известие о казни придет когда-либо в семью.

Тютчев-младший участвовал в кампании 1739 года, остался жив-здоров и находился теперь в Петербурге, куда прибыла вся участвовавшая в войне гвардия. Там начинались торжества шумные.

Командир полка вызвал к себе Веселовского и зачитал указ Императрицы о переводе поручика на Оренбургскую линию со званием капитана.

— Объяснить тебе, поручик, или капитан уже, ничего не могу, — пожал плечами полковник, — может, что сам поймешь. Велено тебе прибыть в распоряжение генерал-поручика князя Урусова, начальника Оренбургской экспедиции. Вот для тебя письмо еще прилагается от адъютанта его сиятельства графа Миниха, подполковника Манштейна. Более задерживать не имею права. Отправляйся к новому месту службы. Прощай, капитан.

Алеша вышел от командира, держа в руках письмо и ничего еще не понимая. На ходу он распечатал его. Манштейн писал: «Ничему не удивляйся и не пытайся разузнать. Делай пока то, что предписано указом Государыни нашей. Путь до Оренбурга долгий. У тебя есть время. Можешь заехать туда, куда сам ведаешь. Там поступишь, как сердце велит. Ты едешь в распоряжение князя Урусова. Где он находится, точно никто не знает. Оренбургская линия очень большая. Я разыщу потом тебя. Поверь, я не забыл ничего. Твой Манштейн».