— А если русские снова придут и захотят отомстить нам за объявление войны?

— А может, мы не будем воевать?

— Может, просто объявим войну и ничего предпринимать не будем?

— Может, русские не заметят? — Тихо, почти шепотом переговаривались между собой оглушенные Королевским указом жители Стокгольма. Да и в армии настроения были нерадостными. Оказалось, войны более всего хотели дворяне, заседавшие в парламенте, а не служившие в армии.

Командир Королевского драгунского полка барон Унгерн фон Штернберг мрачно объявил своим офицерам приказ готовиться к погрузке на суда. Молча выслушали. Переглянулись. Опустил голову майор Мейергельм, о жене да дочери задумался. Молчал полковой пастор Тибурциус. Лишь перекрестился.

По улицам поволокли арестованных в гавани русских купцов в тюрьму. Случись это раньше, когда войны не было, а Стокгольм бушевал, поднятый известием о гибели Синклера, и бил стекла в русском посольстве, в запале могли бы купцов разорвать прямо на улице. А тут притихли. Смотрели молча, как вели их под караулом усатые строгие королевские гвардейцы. Это уже было серьезно, это было страшно. Раз появились первые русские пленные, теперь можно было ждать какого угодно ответа от русских. В гавани уже готовились суда для отправки войск в Финляндию. Подходили полки на погрузку. Радости не было. Настроение и офицеров, и солдат было подавленное. В воздухе висело ощущение какого-то рока. Все делалось медленно и вяло. Уже три месяца минуло, как полкам было объявлено, чтобы они готовились к походу, но когда дело дошло до выступления, оказалось, многое было в неисправности. Одни офицеры подали в отставку, другие смирились.

Когда пошел на погрузку Королевский драгунский полк, прямо со сходней в воду сорвалась лошадь. На глазах командира полка, Унгерна фон Штернберга.

Отвернулся старый вояка к пастору Тибурциусу, стоявшему рядом и все видевшему, сказал в сердцах:

— Черт ее побери! Войну начали против нашего желания, так и пойдет. Теперь остается только молиться, пастор. Мне кажется, все это закончится бедой.

С трудом собирались войска и в самой Финляндии. Будденброк четыре месяца назад отдал приказание финским поселенным полкам выступить, но исполнение приказа задерживалось. Лишь к концу августа смогла прибыть их большая часть. Шведская армия стояла двумя корпусами. Основные силы шведов разместились около Кварнбю, в трех четвертях шведской мили к востоку от Фридрихсгама, а второй корпус, под командованием генерала Карла Гейнриха Врангеля, в трех милях западнее Вильманстранда, близ деревни Мартила. Между корпусами было около 40 верст — один хороший дневной переход.

Горько рыдали финские матери, провожая своих сыновей. Плакала и Миитта, провожая своего Пекку. Опять был собран их батальон Саволакского полка и отправлялся он в корпус генерала Врангеля. Два других батальона вместе с командиром Саволакского полка Лагергельмом ушли к Фридрихсгаму, в корпус генерала Будденброка. Шли в строю финские парни — вместе с Ярвиненом уходили из его деревни Лехтинен, Нуминен, Тимонен, Пелтонен, Иоканен, Ниеминен и другие. Кто давно уже тянул эту лямку, а кто только сейчас встал в строй. В деревне было приказано остаться лишь тем, кому еще не исполнилось пятнадцати. Из них формировали ополчение. Командовать дриблингами оставался майор Кильстрем.

Лишь через неделю выбрался Веселовский к Манштейну. Забот оказалось много. Третья рота, назначенная капитану, была наполовину из рекрутов составлена. Занимались по взводам. Веселовский следил, чтоб новички промеж ветеранов стояли, локоть к локтю. Так вернее. Так быстрее переймут что-то. Вечером собрал отдельно старых солдат. Поговорил с ними. По-людски.

— На вас вся надёжа! Сами видите — рекрутов много, обучать времени нет. Кто, кроме вас, научит всему искусству воинскому, фронту да уставу, чем сами овладели.

За всех ответил старый фельдфебель Засохов:

— Не сомневайтесь, господин капитан. Коль вы нас просите, рази мы можем отказать. Сами все понимаем.

— Спасибо, братцы. Знал, что не подведете.

И учение легко пошло. Через неделю не узнать было роту. И во фронте подравнялись, и фузеи уже не роняли, и палаши научились из ножен извлекать не запутываясь.

Полковник Каркатель поглядывал со стороны на ротные экзерцисы, головой кивал ободряюще. Доволен был.

Так лишь через неделю и выпала возможность Веселовскому съездить в Астраханский полк. Роту оставил на поручика Караваева, взял с собой денщика и тронулся в путь. Ехал не торопясь, природой любовался. Уж больно она родные места напоминала. Сосны, невысокие пологие сопки, кое-где гряды каменные землю прорезали. Прямо все как в Хийтоле. Ехал капитан да о матушке думал. Ну никак не выбраться! Обращаться к полковому командиру было совестно. Ротой надобно заниматься — сам понимал. Не до отпусков тут. Подъезжая к лагерям пехотным, вдруг пронзила мысль:

«Астраханский полк! Ведь это тот самый, что Тютчева расстреливал… Что ж за судьба такая. И угораздило ж Манштейна именно к ним командиром…».

Мысли грустные сменились мыслями скорбными. Так и въехал в лагерь астраханцев, понурив голову.

Манштейн встретил радостно. Обнялись. Веселовский чувствовал себя смущенно. Старый знакомый был уже полковником, но просил не чинится. За стол усадил, сам вино разлил по бокалам.

— Наконец-то добрался! Рад, чертовски рад видеть тебя, Веселовский. Видишь, как все меняется. А я, брат, женился…, — осекся тут же, — прости. Прости, Алеша. Запамятовал от встречи, забыл о горе твоем.

— Да чего уж там…, — опустил голову Веселовский, — все за грехи наши воздается.

— Не токмо твои, Алеша, но за мои то ж, — сел напротив Манштейн, — это ж я тогда тебя в Силезию сподобил ехать. Опосля все наперекос и пошло. Но ты ж солдат, чего винить-то себя. Ты ж приказ фельдмаршала выполнял, как и я. Хотя понимаю, приказ приказу рознь. Вот и полк Астраханский, коим командую, тестя твово расстреливал. Так разве виноваты солдаты, что им пришлось приговор исполнять?

Замолчали оба. Наконец Веселовский нарушил тишину: