Ознакомившись с запиской начальника дипломатической канцелярии Мариновича, подтверждавшей решение сербского правительства о нейтралитете, Николай I сделал для себя неутешительный вывод: «Эта бумага ясно доказывает, что от сербов никакой помощи не будет» [589] . В то же время находившийся на русской службе племянник Александра Карагеоргиевича был послан в Сербию с целью убедить правительство соединиться с Россией. Этот шаг свидетельствовал о том, что в российских правящих кругах отсутствовало четкое понимание сложившейся ситуации: российское руководство заблуждалось не только относительно позиции, занятой Австрией, но и опиралось на устаревшие представления об обстановке в православных провинциях Османской империи. Расчет на использование освободительных движений балканских народов в качестве средства достижения собственных военно-политических целей не оправдывал себя. Однако есть все основания полагать, что славянская составляющая будущей военной кампании представляла собой реальное звено военных планов русского командования. Так, Николай I самостоятельно сформулировал в письменном виде планы военных действий на 1854 и 1855 гг. Ко времени написания первого из них император уже отчетливо видел те проблемы, которые могли возникнуть в связи с неустойчивой позицией австрийского двора. «Расположение Австрии из двусмысленного делается более и более нам враждебным, – говорилось в «Новом плане кампании на 1854 год», – и не только парализует расположение сербов нам содействовать, но угрожает нам самим» [590] . При развертывании восстаний в Сербии и Болгарии все обстоятельства войны должны были принять для России «более выгодный оборот».

Поскольку война продолжалась, а никакого отклика со стороны славян не было, Николай I переносил потенциальную возможность этого события на будущее. «Начало 1855 года укажет нам, какую надежду возлагать можем на собственные способности христианского населения Турции, – размышлял император. – Мы не иначе должны двинуться вперед, как ежели народное восстание за независимость примет самый обширный и общий размер, без сего общего содействия нам не следует трогаться вперед, борьба должна быть между христианами и турками, мы же как бы оставаться в резерве» (выделено в тексте) [591] .

Безусловно, подобные расчеты не могли составлять основу планов балканских операций русского командования. Отношение царизма к национально-освободительным движениям в этом сложном регионе было по-прежнему непоследовательным и противоречивым: с одной стороны, он предупреждал о недопустимости революционных методов преобразования политической системы Османской империи, с другой – лелеял тайную надежду на то, что весь этот запутанный узел противоречий разрешится самостоятельно, без прямого вмешательства России, которой останется лишь «поддержать» православных христиан и «не допустить» возвращения прежнего политического порядка. Словом, выступить в том качестве «покровительницы», которого от России ждали на протяжении многих лет, славяне – с надеждой, а западные державы – со страхом.

В качестве примера непоследовательности Николая I и отсутствия ясного плана действий можно привести выдержки из его переписки с М. Д. Горчаковым зимой 1854 г. Узнав о начавшемся восстании в Греции, которое имело целью «вторжение свободной Греции в Фессалию, Эпир и Македонию», император связал с этим выступлением надежду на поддержку его со стороны сербского населения. «Между тем восстание в Греции началось, – писал он 5 февраля 1854 г., – но с каким успехом, еще не знаю; любопытно, будет ли иметь отголосок на сербов, надеюсь, что и они зрителями не останутся» [592] . Следует отметить, что российское правительство ограничилось лишь «любопытством» и по отношению к самому греческому движению. Это нашло достаточно красноречивое отражение в словах российского посланника в Вене: «Помощь восставшим не стоит войны с Австрией» [593] . Тема восстания и его возможных последствий постоянно присутствует в письмах императора в феврале 1854 г. «Восстание в Греции серьезно, будет ли успех действия, не угадаю: боюсь, что рано начали и особенно ежели нет готового сочувствия в сербах», – беспокоится император [594] . С надеждой звучит его вопрос: «Что-то Фонтон тебе привез про Сербию?» Однако ответные сообщения были малоутешительными. «Я опасаюсь, что все добрые намерения сербов будут парализованы его правительством и Австриею», – сообщал Горчаков из Бухареста [595] .

Турецкие власти со своей стороны также позаботились о неучастии сербов в военных действиях. В декабре 1853 г. Порта предоставила Сербии ферман, где от своего имени, без каких-либо ссылок на договоры с покровительствующим двором, утвердила за княжеством все дарованные ему ранее права и привилегии. Гарантируя религиозные свободы своих православных подданных, Порта тем самым лишала Россию возможности выступить с одним из традиционных ее лозунгов и обеспечивала лояльность сербского населения. Российскому правительству пришлось признать тот факт, что ставка, сделанная лишь на поддержание принципов православия в Османской империи, оказалась недостаточной для приобретения стратегических союзников в лице славянских народов Турции. Мухину заранее стало известно о готовящемся документе, о чем он и предупреждал Петербург [596] . В свою очередь, ему об этом сообщил А. Симич, который весьма критически оценивал сам турецкий ферман, считая, что он «не значит ничего без гарантии России, даже при гарантии западных держав» [597] .

Сербское руководство по-своему оценивало сложившуюся международную обстановку. Начальник дипломатической канцелярии Йован Маринович писал: «Чего ищет от нас Россия? – Чтоб мы остались нейтральными, пока война остается в настоящих размерах; а когда она сделается важнее, то и мы должны принять в ней участие, посылая волонтеров и т. п. Предположить торжество России над Европой может только человек, не желающий слушать внушений здравого смысла» [598] . Внутреннее положение страны также нашло отражение в записке Мариновича. «Нейтральность наша, – писал он, – признанная самою Турцией, есть уже великий шаг вперед, который ставит нас как бы на ступень независимой державы уже и потому, что эта нейтральность не есть установленная между нами только и Турцией, но вместе с тем и обязанность перед остальными державами, которую мы приняли на себя добровольно» [599] . Таким образом, анализ как внешнеполитической ситуации, так и обстановки в стране подводил сербское правительство к однозначному выводу о правильности занятой позиции в Восточной войне держав. С прежней ориентацией на Россию было покончено: «Если нарушим нейтральность в пользу России, то это будет значить, что мы жертвуем настоящим довольно обеспеченным положением из видов некоторого расширения пределов в случае победы России».

Внешнеполитическая ориентация сербского руководства не всегда находила понимание среди народных масс, в которых неизменно сохранялись традиции связей с Россией. Поэтому стихийное вооружение народа приняло достаточно большой размах, сербы готовы были оказать помощь русским войскам при их переходе через Дунай. Существуют отрывочные сведения о том, что российское правительство, со своей стороны, пыталось организовать партизанские отряды из сербов [600] . Этой предполагаемой военной акции опасались как турецкие власти, сосредоточившие значительные военные силы между Тимоком и Дунаем, так и австрийцы. Однако с развитием военных действий возможность реального выступления сербских отрядов уменьшалась. Поскольку театр военных действий переместился на восток, угроза австрийского вторжения исчезла и сербское ополчение было распущено. Европейская дипломатия прочно утвердилась в Сербии; имя российского государя исчезло даже из торжественных молебнов, посвященных датам освобождения страны [601] . Александр Карагеоргиевич поздравлял белградского пашу с падением Севастополя.

Заключенный в 1856 г. Парижский мир закрепил новое соотношение держав в Европе. Одним из аспектов складывающейся международной системы стало новое положение Сербского княжества, принятого под коллективное ручательство европейских государств. «Весьма замечательно, – отмечает русский исследователь М. И. Богданович, – что хотя ни в одном из прежних трактатов не упоминалось о покровительстве России над какою-либо частью подданных султана, однако же уполномоченные западных держав домогались отмены этого покровительства» [602] . Парижский мир не изменил реального положения княжества и не прибавил Сербии ничего по сравнению с Адрианопольским миром. О том же, что в случае победы России политические преобразования в этом регионе предполагались, говорит записка, составленная М. Д. Горчаковым в 1854 г. Николай I согласился с основными положениями этого документа. По мысли Горчакова, по окончании войны «можно будет сообразить преобразование управления княжеств с преобразованием управления Сербии и образованием Булгарии». «Все эти области, – полагал автор, – кажется, нужно будет подвести под одну общую систему, имеющую целью пользы России и собственное их благо» [603] . Гипотетически предполагая возможность общего покровительства европейских держав этим турецким провинциям, Горчаков прямо указывал на то, что подобное устройство «было бы для нас и для края в высшей степени вредно. Для нас, потому что при подобном положении дел влияние России вскоре совершенно бы исчезло; для края, потому что общее покровительство пяти держав открыло бы самое обширное поприще для интриг и партий» [604] . Безусловно, эти планы весьма неопределенны, и говорить о них можно лишь условно. Действительность же заключалась в том, что политическое влияние России в Сербии, слабевшее с каждым годом, было серьезно подорвано. В то же время положение Сербии упрочилось в результате ее включения в систему европейской политики.