Шрифт:
Из них уж многих нет; другие, коих лики
Еще так молоды на ярком полотне,
Уже состарились и никнут в тишине
Главою лавровой...
Дальше Пушкин отдает дань памяти предшественника Кутузова - Барклая де Толли, «вождя несчастливого», чей «суров был жребий».
По поводу этого стихотворения появилась критическая заметка, обвинявшая Пушкина в том, что он не упомянул в нем М. И. Кутузова.
Пушкин объяснил, что стихотворением своим он хотел лишь воскресить память о Барклае де Толли, который навсегда останется в истории высокопоэтическим лицом, не успевшим оправдать себя перед глазами России, но достойным удивления и поклонения.
В то же время поэт высоко оценил роль Кутузова: «Слава Кутузова неразрывно соединена со славою России, с памятью о величайшем событии новейшей истории. Его титло: спаситель России, его памятник - скала Святой Елены! Имя его не только священно для нас, но не должны ли мы еще радоваться, мы, русские, что оно звучит русским звуком?»
Еще в 1831 году Пушкин писал, стоя перед гробницею Кутузова:
Перед гробницею святой
Стою с поникшею главой...
Всё спит кругом; одни лампады
Во мраке храма золотят
Столпов гранитные громады
И их знамен нависший ряд.
Под ними спит сей властелин,
Сей идол северных дружин,
Маститый страж страны державной,
Смиритель всех ее врагов,
Сей остальной из стаи славной
Екатерининских орлов.
В твоем гробу восторг живет!
Он русский глас нам издает;
Он нам твердит о той године,
Когда народной веры глас
Воззвал к святой твоей седине:
«Иди спасай!» Ты встал - и спас.
Необходимо сказать, что после Октябрьской революции в Галерее были помещены также написанные Дау полотна четырех солдат роты дворцовых гренадер - Ильи Ямника, барабанщика Василия Авксентьева, унтер-офицера латыша Егора Етторде и капитана из унтер-офицеров Василия Лаврентьева. Все они, по распоряжению державных хозяев Зимнего дворца, не были помещены в Галерее, а находились в кладовой.
В 1937 году, в дни столетия со дня смерти Пушкина, в Галерее установили мраморную доску с текстом пушкинского стихотворения «Полководец», которое Белинский считал одним из величайших созданий гениаль ного поэта.
Стихотворение свое Пушкин закончил:
О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведет в восторг и в умиленье!
* * *
Мысль покинуть Петербург, избавиться от суетной столичной жизни и переселиться в деревню не покидала Пушкина. Съездив как-то на несколько дней в м ихайловское и Тригорское, он был восхищен: «Господи, как у вас тут хорошо! А там-то, там-то в Петербурге, какая тоска зачастую душит меня!»
Дома он склонился над колыбелью только что родившегося, третьего своего ребенка. В память одного из предков, казненных в Смутное время, его нарекли Григорием.
Петербург показался ему более холодным и невыносимым после того, как подышал вольным воздухом деревни. И он решил говорить уже не об отставке, как год тому назад, - в чем ему было отказано, - а об отпуске на три или четыре года.
В письме к Бенкендорфу от 1 июня 1835 года он обрисовал свое положение: «У меня нет состояния... До сих пор я жил только своим трудом... В работе ради хлеба насущного, конечно, нет ничего для меня унизительного; но, привыкнув к независимости, я совершенно не умею писать ради денег; и одна мысль об этом приводит меня в полное бездействие. Жизнь в Петербурге ужасающе дорога...
Ныне я поставлен в необходимость покончить с расходами, которые вовлекают меня в долги и готовят в будущем только беспокойство и хлопоты, а может быть - нищету и отчаяние...»
На этом горестном письме поэта Николай I положил сухую, бездушную резолюцию: «Нет препятствий ему ехать, куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласить сие со службою. Спросить, хочет ли отставки, ибо нет возможности его уволить на столь продолжительный срок».
Пушкин понимал, что резолюция царя вовсе не разрешает ему ехать, куда он хочет. Знал, что каждый шаг его, каждая мысль, каждое действие его находятся в поле зрения царя. И в полном бессилии пред неумолимым роком ответил на эту резолюцию: «Предаю совершенно судьбу мою в царскую волю и желаю только, чтоб... вход в архивы, когда обстоятельства позволят мне оставаться в Петербурге, не был бы мне запрещен».