Шрифт:
В марте дворянство и купечество готовились дать бал в честь совершеннолетия наследника, будущего императора, и Пушкин осуждающе отметил: «Праздников будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода?»
Записи Пушкина - яркое и выпуклое отражение лица эпохи. Из них мы узнаём, между прочим, что день 14 декабря - восстания и кровавой расправы с декабристами - Николай I отмечал ежегодно дворцовым балом. И осведомляемся, сколь невысокого мнения был Пушкин о своем царе. «Государь не рыцарь», - записывает он и делает еще одну уничтожающую запись о нем на французском языке: «Кто-то сказал о государе: «В нем много от прапорщика и не много от Петра Великого».
Этот кто-то был, конечно, сам поэт...
Больше чем когда-либо - в ту зиму безудержных балов и развлечений Натальи Николаевны - Пушкина волновали непомерно возросшие расходы.
Крайне осложнилось тогда и материальное положение родителей: имение Болдино описали за долги, жить было нечем, в деревню не с чем было ехать.
Пушкин вынужден был взять в свои руки Болдино, отцу назначить содержание, устроить дела брата Льва и сестры. Новые долги, новые хлопоты...
И мужу сестры, И. Н. Павлищеву, написал: «Из моих денег уплатил уже в один месяц 866 за батюшку, а за Льва Сергеевича 1330: более не могу».
Пушкин мечтает: «плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость...»
Бальный сезон кончился. Пушкин облегченно вздохнул. 15 апреля 1834 года Наталья Николаевна выехала с детьми на лето к матери, в Ярополец. Пушкин, оставшись в Петербурге, сообщал ей столичные новости, делился своими планами. Возмущенный полицией и почтой, сообщил: «Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охладило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобою подслушивает, приводит меня в бешенство буквально. Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности - невозможно: каторга не в пример лучше...»
Наталью Николаевну предупредил: «...будь осторожна... вероятно, и твои письма распечатывают: этого требует государственная безопасность».
И в «Дневнике» сделал откровенно презрительную запись: «Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. Но я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма к жене и приносит их читать царю... и царь не стыдится в том признаться - и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным».
* * *
А. С. Пушкин на набережной Невы. Рисунок Л. Бенуа.
Дневник А. С. Пушкина 1834 года Автограф.
Безмерно устав, стремясь вырваться из ненавистного Петербурга в деревню и отдаться любимому творчеству, Пушкин пишет:
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит -
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить... И глядь - как раз - умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля,
Давно завидная мечтается мне доля -
Давно, усталый раб, задумал я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
И принимает решение: 25 июня 1834 года подает Бенкендорфу прошение об отставке: «В качестве последней милости» просит дозволения посещать архивы...
Стихотворение не было закончено. Набежавшие новые мысли отвлекали поэта, и он здесь же, под ним, поместил его окончание в прозе:
«Юность не имеет нужды в at home (в своем доме), зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу - тогда удались он домой.
О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню - поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические - семья, любовь etc.
– религия, смерть».
Пушкин нервно ждет ответа на свое прошение об отставке, но ответ пришел неутешительный: «Его императорское величество не желает никого удерживать против воли», но на посещение архивов «не изъявил своего соизволения». «Но если Пушкин возьмет отставку, то между мною и им все кончено», - предупредил царь.
Жуковский, близкий ко двору, воспитатель наследника престола, недоволен Пушкиным, упрекает его в том, что он поступил «дурно и глупо», что он «тем может повредить себе на целую жизнь».
Под его влиянием Пушкин просит Бенкендорфа не давать его прошению хода, а Жуковскому сообщает, что «подал в отставку в минуту хандры и досады на всех и на все». Он пытается дать ему понять, как затруднительны его обстоятельства, как невесело его положение, как необходима ему перемена жизни.
Жуковский этого не понимает. Он снова упрекает Пушкина в грубости, считает, что ему следует «или пожить в желтом доме или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение».