отделом. И в этом нет ничего удивительного, так как экспозиция была очень скромной, ее

главные достопримечательности составляли коллекция плетеных шляп и череп, якобы

служивший чашей древним островитянам2. Вряд ли могли заманить публику и

представленные здесь экземпляры знаменитого рода вахине таитиенсис. Как ни странно,

с легендарного острова любви привезли, затратив немало денег, не молодых, прекрасных и

обольстительных наяд, а престарелых матрон, примечательных главным образом своей

тучностью и безобразием. А объяснялось это тем, что министр колоний, желая избежать

скандальных происшествий, потребовал, чтобы на выставку прислали только

«высоконравственных замужних женщин безупречного поведения»; в итоге выбор

оказался крайне ограниченным3.

К великому разочарованию синтетиков и импрессионистов, необычный струнный

оркестр Вольпини - двенадцать скрипачек и один корнетист под управлением русской

княгини - пользовался куда большим успехом, чем их полотна. Если кто-либо из

посетителей и обращал взгляд на картины, то лишь затем, чтобы поупражняться в

острословии. Критики и искусствоведы вообще не появлялись. Ни одна картина, ни один

рисунок не были проданы. Это тем более возмущало Гогена, что он сильнее прежнего

рвался в тропики. Правда, теперь он задумал ехать не на Мартинику, а на Восток. К

сожалению, Индия была английской, а Ява голландской колонией, и там нищие

французские художники вряд ли могли рассчитывать на помощь и пособие. На его счастье,

Франция несколько лет назад захватила в Юго-Восточной Азии новую колонию -

Индокитай, край китайской и индийской культуры, где французские войска обнаружили в

джунглях развалины многочисленных храмов. Как и многие другие любители

приключений, Гоген вообразил, что власти с радостью оплатят ему проезд и назначат

щедрое месячное жалованье, стоит только подать заявление, выражая свою готовность

служить в колониальной администрации. Понятно, он представлял себе какую-нибудь

необременительную должность на заставе в лесной глуши, без начальников, которые

вмешивались бы в его занятия. Или, как он сам с предельной откровенностью писал: «Мне

нужно хорошее место в Тонкине, чтобы я мог заниматься живописью и накопить денег.

Весь Восток и запечатленная золотыми буквами в его искусстве глубокая философия, все

это заслуживает изучения, и я верю, что обрету там новые силы. Современный Запад

прогнил, но человек геркулесова склада может, подобно Антею, почерпнуть свежую

энергию, прикоснувшись к тамошней земле. Через год-два, окрепнув и закалившись,

можно вернуться»4.

А так как бретонские пансионаты по-прежнему оставались единственным местом, где

Гоген, ожидая доходной должности в колонии, мог рассчитывать на кредит, пришлось ему

снова отступить в Бретань. К его великому негодованию, все места в пансионате Глоанек

заняли туристы и художники-академисты. Но, поискав немного, он нашел в затерявшемся

среди дюн местечке Лё Пульдю маленькую гостиницу, где и уединился вместе со своими

последователями. Их было четверо, его лучших друзей и преданнейших учеников:

Шарль Лаваль, спутник Гогена в его не совсем удавшемся путешествии в Панаму и на

Мартинику, теперь еще более замкнутый и молчаливый, чем прежде, и больной

туберкулезом.

Поль Серюзье, респектабельный, одетый с иголочки живописец средней руки,

убежденный теософ.

Шарль Филижер, нелюдимый эльзасец, гомосексуалист с сомнительным прошлым,

писавший по преимуществу мадонн и хроматические кубистские композиции.

Якоб Мейер де Хаан, рыжеволосый, горбатый, колченогий голландец, чьи физические

недостатки с лихвой возмещались широкой душой; он частенько делился с Гогеном

тремястами франками, которые ежемесячно получал от родственников в Амстердаме.

На вопрос, почему любимый ученик Гогена, Эмиль Бернар, в это лето не совершил

паломничества в Бретань, ответить просто: недовольный папенька, мечтавший сделать

Эмиля коммерсантом, строго-настрого запретил сыну впредь общаться с Гогеном и