творчество, которое теперь стало насквозь таитянским.) Но я знаю, что это признание вас

не удивит и не обидит, потому что ненависть других вас как будто только закаляет, и вашей

свободолюбивой натуре по душе людская неприязнь. Вероятно, вы правы, ибо с той

минуты, как вас начнут ценить, начнут вами восхищаться, следовать вашему примеру,

группировать и классифицировать вас, с этой самой минуты ваше творчество снабдят

ярлыком, который для молодых через пять лет станет синонимом устаревшего

направления, и они изо всех сил будут стараться изобразить его совсем старомодным.

Я сам серьезно пытался вас квалифицировать, определить ваше место в цепи, понять

ваше развитие, - но все мои усилия были тщетными».

Кратко рассказав о своих неудачных попытках объяснить импрессионизм читателям

шведских газет, Стриндберг продолжает:

«В разгар агонии натурализма было, однако, имя, которое все называли с

восхищением: Пюви де Шаванн. Одинокий, непохожий на других, он писал с

убежденностью верующего, но в то же время считался с пристрастием современной ему

публики к намекам. (Тогда еще не знали термина «символизм», которым так неудачно

обозначают древний феномен - аллегорию.)

К нему, к Пюви де Шаванну, обратились мои мысли вчера, когда я под нежные звуки

мандолины и гитары рассматривал полные солнца картины на стенах вашей мастерской, и

воспоминание о них всю ночь преследовало меня во сне. Я видел деревья, которых ни

один ботаник не найдет в природе, животных, превосходящих все, что мог вообразить

Кювье, людей, которых вы один могли создать. Я видел море, которое словно вышло из

вулкана, небо, в котором ни один бог не может обитать. «Мсье, - говорил я в моем сне, - вы

сотворили новую землю и новое небо, но мне неуютно в созданном вами мире, там

слишком солнечно для меня, обожающего сумерки. Да еще в вашем раю живет Ева, не

отвечающая моему идеалу. Да-да, у меня тоже есть идеал женщины, а то и два!»

Сегодня утром я пошел в Люксембургский музей, чтобы посмотреть вещи Шаванна, к

которым постоянно возвращались мои мысли. С большой симпатией смотрел я на

«Бедного рыбака», чей взгляд так пытливо ищет улов, призванный обеспечить ему любовь

и нежность его собирающей цветы жены и беспечного ребенка. Это прекрасно! Но тут же

меня возмутил терновый венец рыбака. Ибо я ненавижу Христа и терновые венцы! Мсье,

я ненавижу их, слышите? Я отвергаю этого жалкого бога, который покорно сносит удары.

Тогда уж лучше Вицлипуцли, пожирающий человеческие сердца при дневном свете. Но

Гоген создан не из ребра Шаванна, или Мане, или Бастьен-Лепажа.

Кто же он? Он - дикарь Гоген, ненавидящий ограничения цивилизации, своего рода

Титан, который завидует Творцу, а потом на досуге творит свое собственное маленькое

мироздание. Он - ребенок, ломающий свои игрушки, чтобы сделать из них другие, он

еретик, который бросает вызов и предпочитает видеть; нёбо красным, а не голубым, как

все остальные.

Честное слово, Похоже, что теперь, расписавшись, я в какой-то мере начинаю

понимать творчество Гогена!

Одного современного писателя упрекали за то, что он не изображает реальных людей,

а просто-напросто выдумывает своих героев. Просто-напросто!

Счастливого пути, мастер! Но возвращайтесь и обратитесь ко мне снова. Может быть,

к тому времени я научусь лучше понимать ваше творчество, и это позволит мне написать

дельное предисловие к новому каталогу в новом Отеле Друо. Ибо мне тоже все сильнее

хочется стать дикарем и сотворить новый мир.

Париж. Первое февраля 1895. Август Стриндберг».

Это было не совсем то, чего ожидал Гоген. Но вообще-то ответ Стриндберга был

интересным и занимательным, его похвала несомненна. И Гбген поместил письмо

целиком в каталоге, вместе со своим ответом147. Затем он поспешил заблаговременно

разослать каталог редакциям. Как и следовало ожидать, большинство ведущих газет и

журналов тотчас воспроизвело необычное предисловие.

К сожалению, одного рекламного трюка было мало, чтобы люди, которые всего