Как известно, три феномена обрели мифологическое значение для индейского населения: конь, огнестрельное оружие, книга (см. хроники испанского историка, завоевателя Перу Франсиско де Хереса, историка конкисты и Перу Фелипе Гаумана Помы де Айалы и др.) [233] . Не говоря уже о коне, два других феномена не были совершенно неизвестны монголо-татарскому населению конца XVI в. В большинстве летописей о походе Ермака повествуется о двух противоположных эпизодах. Один – сходный с американскими хрониками: Ермак, чтобы запугать противников, демонстрирует «невидимое» или «огненное стреляние» пленнику и отпускает его, чтобы тот разнес весть среди своих соплеменников. Все факты устрашающего воздействия на сознание сибирцев эффекта пороховой стрельбы тщательно фиксируются. Другой эпизод, абсолютно противоположного свойства, отмечаемый в летописях, – это использование татарами в одном из сражений пушек (правда, неудачное), которые были доставлены им чувашами из Казани.

Кроме того, русские летописи не описывают паники, подобной той, что возникла среди ацтеков или инков. Иными словами, для северных сибирцев огненное стреляние и было новостью, и не было – в любом случае, нет сведений о мифологизации ими огнестрельного оружия. То же самое относится и к книге. Индейцы-инки восприняли «разговаривание с книгами» (чтение вслух) как магический ритуал (у ацтеков и майя, как известно, было соответственно пиктографическое и иероглифическое письмо, имевшее магическое значение). В русских летописях нет сходных эпизодов, однако можно предположить, что рукописная книга через Степь, через Юг также не была вовсе неизвестной – ведь вскоре последовала исламизация татарского населения, и в противостоянии двух книг – Библии и Корана – христианство после военной победы потерпело здесь культурное поражение. Христианство укрепилось лишь среди более отсталых народов и, конечно же, в формах, сравнимых с американским вариантом, – симуляции восприятия непонятной религии и параллельного практикования двух обрядов.

Но в целом культурно-технологическое превосходство русских (благодаря их постоянному контакту с Западом) было решающим фактором успешного продвижения на восток. Недостаточное удивление русских при встрече с сибирскими религиозными обрядами и соответственно неизмеримо меньшее внимание к «болванским молениям» и к «шейтанщикам», достаточно будничный тон повествования о них (в сравнении с описаниями американских хроник) – также убедительно говорит об ином характере экспансии в Старом Свете, или в старом культурном континууме.

Теперь о субъектах экспансии – вопрос, который должен рассматриваться, по крайней мере, в двух измерениях: общество и человек – носитель экспансии. Здесь можно наметить лишь общий контур темы.

Как уже отмечалось, существует принципиальное сходство общих идеологических концепций конкисты Америки и взятия Сибири: провиденциальность всемирного распространения христианства согласно библейскому завету. И конкистадоры, и русские воины (Ермак и товарищи) – исполнители Божьей воли, сопровождаемые носителями идеологии – священниками (в отряде Ермака три попа, один расстрига, умеющий справлять обряд, хоругви, весь набор, необходимый для службы). Таков сходный с испанским исток кампании православной христианизации, развернувшейся с начала первой трети XVI в., когда в Тобольске был учрежден первый епископат во главе с Киприаном (я не привожу сведений об испанской католической христианизации как более известной).

За этой заглавной формулой экспансии стоят абсолютистские монархии с универсалистскими притязаниями. Государственный характер испанской конкисты хорошо известен, она отличалась высокой и откровенной идеологизированностью и политизированностью, основывалась на благословении Ватикана, на своде быстро создающихся юридических установлений, касающихся Нового Света, была закреплена формулой «всемирной католической монархии»… Всеми этими аргументами постоянно (критически или апологетически, в зависимости от отношения к конкисте) пользовались испанские хронисты.

В русских летописях существуют различные версии о начале экспансии в Сибирь. В большинстве летописей, хотя завоевание Сибири рассматривается как исполнение Провидения, не говорится о том, что начальный импульс исходил из Москвы. Напротив: речь идет о своеволии казака Ермака и озабоченности Ивана Грозного тем, что нарушение границ может испортить отношения с могущественным соседом – ханом Кучумом (Сибирское ханство) – это, в частности, находит отражение в письме царя купцу и промышленнику Максиму Строганову («Кунгурская летопись»). Укоряя его за то, что он помог Ермаку снарядиться в поход, царь грозит ему расправой, если поход принесет беды, но здесь же сквозит и иной мотив: в случае удачи одарен будешь.

В Строгановской же летописи, напротив, отмечается полная согласованность с престолом экспансии на восток (аргумент: защита подданных, пермяков и других, и свободной торговли с Югом – от татар и их вассалов). Из нее следует, что царь специальной грамотой дал Строгановым право на экспансию, а потом, испугавшись последствий, отрекся от этой грамоты. Таким образом, в версии Строгановых (приводящих тексты грамот с датами, именами чиновников, их писавших) отвергается романтический характер начала русской экспансии и утверждается ее программный характер. Как известно, вокруг летописи велись споры, так как вся слава и инициатива в ней приписывается Строгановым, а не Ермаку, предстающему послушным исполнителем их воли. Истина находится, видимо, посередине: была казацкая вольница и была государственная политика. Во всяком случае, столь распространенная в западной науке версия о чисто стихийном характере русского продвижения на восток достаточно наивна. Ко времени похода Ермака уже столетие существовала концепция «Москва – Третий Рим», которая, не будучи закрепленной как государственная программа, питала политику «православного, истинно христианского самодержства» в борьбе на западных границах, а теперь и на восточных. После взятия Казани поход на Урал был естественным и логическим шагом. Очевидно, что русское «авось» здесь сочеталось с прямыми интересами государства, и самое время еще раз вспомнить слова М. П. Алексеева о «возбуждающем примере» испанской конкисты [234] .

Формулы конкисты и взятия Сибири очень близки, если не просто однородны: не только распространить христианскую веру, но и привести в подчинение (императору, царю) и обложить данью (взять ясак). Однако есть особенность, символически в концентрированном виде выражающая все различие в типе общественного человека, осуществлявшего экспансию. Берналь Диас дель Кастильо, испанский конкистадор, участник экспедиции Эрнана Кортеса, автор хроники «Правдивая история завоевания Новой Испании» (1557–1575), с гениальной простотой выявил важное – личностно-индивидуалистическое – начало испанской конкисты, когда дал свою формулу: «Служить Богу, его величеству, дать свет тем, кто пребывал во мраке, а также добыть богатство, которое все мы, люди, обычно стремимся обрести» [235] . Далекий от поэтизации наживы (Бартоломе де Лас Касас и другие критики конкисты создавали редуцированный образ конкистадора, когда объявляли алчность – codicia его единственным импульсом), Берналь Диас дель Кастильо просто указал на естественный индивидуалистический – материальный интерес участника конкисты.