Манька клянется, что помнит эти слова.

Она клянется, что узнает столовую Неберучева, в которой они кутили.

Она как вот сейчас видит эту комнату.

Судебный следователь терпеливо выслушивал все: он ясно видел, что девушка не могла в одно и то же время находиться и на Фурштатской, и в гробу бюро, на Каменноостровском проспекте и в автомобиле Дормидонтова на Ивановской.

Значит, она не отдает себе отчета в словах.

Или неискусно старается замести следы.

Его опасения подтвердились, когда он предъявил Ковбойке квартиру Неберучева.

— Нет, это не квартира инженера… Там в столовой ниша, окон меньше, но они шире, потолок коричневый с золотом и на стенах картины с голыми женщинами. А здесь… Нет, здесь я никогда не была… Неберучев лжет… Это не его квартира…

— А не проще ли подумать, что лжете вы! Что вы были на чужой квартире, а не у Неберучева…

Смущенная, растерянная Ковбойка, припертая к стене, в замешательстве на вопрос следователя, кто из ее подруг также был у Неберучева в ту ночь, назвала Верку-Недомерку, Спаржу, Жюли и Пашку-Апашку.

Первые три энергично отперлись.

А Пашка-Апашка, которую Манька-Ковбойка приплела сюда ни с того ни с сего, блестяще доказала свое alibi: эту ночь она провела в участке, так как в клубе близ цирка Модерн подралась с каким-то приказчиком.

Манька запуталась. Стала противоречить сама себе. И вот очутилась в тюрьме.

Как в чаду, провел целую неделю в Ченстохове Невзоров.

У его эксцентричной спутницы не было паспорта.

Зато у него в паспорте сказано, что он женат и жена при нем.

Пришлось прописать Марию Александровну женой и брать в гостинице один номер на двоих.

Жили они как молодые; интересовались, по-видимому, всем, но на самом деле только друг другом. Их медовый месяц должен быть особенно сладок и пьян: ведь сошлись не два новичка в любви, робко нащупывающие пути наслаждения и открывающие давно открытые Америки, а два искусившихся в радостях любви зрелых человека.

Обаяние запретности, греховности, преступности ласк только разжигало хотение, и они торопились взять друг от друга все что можно.

Марья Александровна, которая кинулась Невзорову на шею из мести, давно уже забыла этот мотив.

— Неужели это любовь?

Но и любви ради любви не было.

Было наслаждение ради наслаждения.

Она не старалась даже заглянуть в душу ее Пьеро (так переделала на увеселительный лад имя Пьер Марья Александровна), не хотела заглянуть ни в прошлое, ни в будущее.

Пусть на них карнавальные маски (он зовет ее тоже Би-ной, сокращенное от Коломбины), — да здравствует карнавал!

— Пьеро и Бина! Пьеро и Бина! как это красиво, как это театрально!..

И как это оригинально, что в первый раз они поцеловались в поезде.

И как это странно вышло: не он ее похитил, а она его увозила из Варшавы от родных и знакомых, от всего мира, жены и детей.

Как-то раз, один только раз за всю неделю Петр Николаевич видел во сне себя играющим на ковре с сыном.

Мальчик был весел и радостен, но вдруг беспричинно заплакал.

Петр Николаевич начал его утешать, целовать.

И вдруг заметил, что у него плечи Бины, что у него руки, как у Бины…

Мальчик улыбнулся. И тут Петр Николаевич подумал: «Да у него Бинины глаза… И волосы Бинины… И шея, и грудь… Да, совсем это Бина!»…

Она лежит перед ним на ковре и как котенок заигрывает.

— Смотри, как я сохранила свою грудь… Какое счастье быть бездетной!..

Да, у нее все такое молодое, крепкое.

Она вовсе не худая, но все такое упругое, сильное.

— Давай поборемся! Кто кого задушит.

Она схватила его голову и прижала к себе.

Он сперва, шутя, отбивался.

А она душила не на шутку и, прижатый к ее груди, он слышал злой раздраженный голос:

— У тебя тоже есть Тина! Ты тоже будешь изменять мне!

И, задыхаясь, он проснулся.

Бина спала с такой безмятежной, сытой улыбкой.

Лиловый бантик ее ночной сорочки, как цветок, упал на грудь, молодую, крепкую, желанную.

— Какое счастье, что она бездетна!