Просыпается Ира. Зажигает фонарик и подходит ко мне. Жена тоже меня чувствует. Обычно спит как убитая, а вот как на меня навалилось…

– Что случилось? – говорит шепотом, чтобы не разбудить Санечку.

Надо бы промолчать, но… у нас нет секретов друг от друга…

– Мама умерла.

Ира охает и с ужасом смотрит на меня:

– Ты уверен?

– Уверен.

К смерти нельзя привыкнуть. Можно привыкнуть к крови. Можно привыкнуть к трупам. К крикам умирающих. Можно привыкнуть убивать. А к смерти вообще – нельзя. Невозможно. Самый крутой и железный вояка или спасатель, прошедший огонь и воду, резавший, как овец, «чехов» и «духов» или вытаскивавший трупы друзей из лавинных выносов, знающий все и видевший все, ломается, когда умирает очень дорогой, очень близкий человек. Нет, никто этого не видит. Сильные люди умеют держать себя в руках. В крайнем случае они могут позволить себе спрятаться ото всех и немного повыть на луну или просто поплакать. Но это редко, чаще все в себе. Но внутри… Когда умер отец, я месяц не улыбался. Потом научился. Вроде. Когда погиб Соловей, не было даже этого, только больше курил и спирт глушил стаканами. Теперь не курю, пить тоже нельзя, да и, судя по новостям из большого мира, скоро будет не до этого. Но… Со временем боль отступает, и человек становится прежним. Почти. Разница незаметна никому, включая его самого. Но она есть… Мы все знаем, что не будем жить вечно, пытаемся готовить себя к этим моментам… Иногда получается… Но когда они приходят… Нет, привыкнуть к смерти нельзя…

Молчим. Жена гладит по плечу. Слова не нужны, они не помогут. Ничто не поможет. Смерть необратима. Мама. Первая жертва недоначавшейся войны? Или просто пришло время? Не знаю… И никогда не узнаю. Да и какая теперь разница? Случилось.

– Иди спать.

– А ты?

– Я тоже. Две минуты.

Ложусь обратно на кровать. Какая теперь разница? Наверное, никакой…

Ира не уходит. Сидит на краешке. Спасибо, родная, но маму не вернешь, а свою проблему я должен решить сам. И решу. К сожалению, не впервой. Просто нужно немного времени…

– Мама, а посему деда пласет?

– Что ты, Санечка, деда не плачет!

– Нет, пласет! У него плосто слезок нет! Он внутли пласет! Посему, мама?

– Баба Саня умерла.

– Баба Саня холосая! А сто такое умелла?..

Утром первым делом иду в балок спасателей. Бахреддин черный. Он и так-то не слишком светлый, но сейчас…

– Ну как?

– Кери хар! – отвечает старлей. – Витя, спутник не берет, сети нет! А в мире – кери хар! Всю ночь слушали. Душанбе говорила – совсем война. Россия, американцы, китайцы, все дерутся. В Москву, передали, семь боеголовок попало.

– Они что, свечку держали и считали? Про Самару не передавали? И Новосибирск?

– Сина они держали! Передали, что передали, а что они знают, я тебе скажу? Самару не говорили. Новосибирск говорили. Туда тоже стреляли.

– Давно?

– Три часа! А теперь Душанбе замолчала! Уже час молчат!

– А на других каналах?

– Не пробовал.

– Почему?

– Савсем дурной стал! Джамиль! Лови во всем диапазоне, дар куси она та гом!

Сижу, размышляю. Хреновей не придумаешь… Даже если мое предчувствие дало сбой, маме не поможешь. Самару не пропустят. А еще Нижний, Ульяновск, каскад ГЭС. А если она и уцелеет – кто поможет? Это когда мы все уезжали ненадолго, можно было попросить соседей присмотреть. Теперь соседи забудут на второй день. Если сами не убьют ради консервов, которыми у нее забит шкаф в прихожей. А пока туда доберешься, пройдет столько времени… Если еще доберешься… В Москве брат с семьей, что с ними?.. Борька в Новосибе…

Джамиль кого-то поймал и теперь громко кричит в микрофон, а в перерывах внимательно вслушивается в треск приемника. Бахреддин стоит рядом. Потом смачно сплевывает прямо на пол и выходит на улицу. Я за ним.

– Пиндец, Витя! – впервые слышу от него русский мат. – Полный пиндец! Душанбе тоже нет! С Анзоба виден ядерный «гриб»!

Он выдает пару заковыристых фраз на родном языке и опять переходит на русский:

– Ну, скажи, какая сцука это сделала? Кому мы нужны на фуй?

При этом голос спасателя ровен, глух и безжизненен. Мат, произнесенный этим голосом, звучит страшнее любого крика. Не помог Аллах… Семеро детей…

– Мы же никому не угрожаем. Аз калаи керум газ, кому это было надо?.. Джамиль!!!

Мальчишка выбрался из балка и тупо шагает в сторону реки. Как марионетка. Нет, как зомби с вытекшими глазами. Просто переставляет ноги. Упирается в камень, обходит, идет дальше… Старлей догоняет его и с размаху отвешивает две мощнейшие оплеухи. Взгляд солдатика становится осмысленным, потом он негромко что-то говорит по-таджикски. Бахреддин зло матерится, замахивается еще раз, но не бьет. Джамиль приходит в себя:

– Извините…

– Пей! – протягиваю ему флягу со спиртом, предусмотрительно прихваченную из домика.

Мальчик отхлебывает несколько глотков. Бахреддин берет у него сосуд, дожидается моего кивка, надолго присасывается и возвращает мне полупустым. Прикладываюсь чисто символически: я прошел через это ночью. Пусть им земля будет пухом. А нам надо думать о живых.

– Пойдем к Руфине. Надо решать, что делать…