— Я ищу женщину.

— Здесь много женщин.

— Я ищу душу, которая страдает и любит.

— Зачем?

— Я человек богатый и с хорошим вкусом. У меня есть почти все, и я почти все знаю. Но что это для меня значит без родственной души, которая умеет страдать и умеет любить?

— Звучит не бог весть как романтично.

— Правда всегда звучит обыденно и приземленно.

— Скорее вы не особо сильны в остроумии.

— В любви это так. Когда я влюблен, я словно утрачиваю способность говорить, ибо истинная любовь заикается, а низменные интересы поют.

— Вы так красиво это сказали, что, должно быть, к этому вас побудили все же низкие интересы.

Вы правы, она вывела меня из себя тем, что все время шептала. Если это была Мария Августа, то на связь с ней нечего было и надеяться, видимо, эта женщина не для меня. Мелкие души меня не интересуют. Я люблю души широкие и злые.

Я освободился от шептуньи с помощью двух-трех неучтивых фраз, ибо, судя по нашему разговору, у меня вряд ли был шанс получить какие-то ценные сведения.

Я наливал себе токайское и смотрел в южное окно. То и дело сверкали молнии и гремел гром, словно лето было не бабье, а настоящее. Дождь лил не переставая, в зале стало влажно и душно. Я не мог вспомнить ни одной столь продолжительной грозы. И снова принялся осматриваться по сторонам, не мелькнет ли где-нибудь мадам де Помпадур. Если кто-то от вас прячется, он наверняка может быть вам полезен.

Вскоре я увидел ее. Она разговаривала с регентом. Я попытался незаметно приблизиться к ним. Но самое близкое расстояние, на которое я сумел подобраться, оказалось недостаточным, чтобы различить голоса. Я видел, как мадам де Помпадур нежно взяла регента за руку, я был достаточно близко, чтобы заметить ее легкий, я бы сказал, наклон к Вюртембергскому… Заметил я и то, как другой рукой она осторожно накрыла руку регента. От меня не укрылось, как она ее погладила и как он высвободил свою руку. Я решительно приблизился к ним. Они говорили совсем недолго, и я успел все услышать. Потом он отошел. Она вскрикнула: — Регент! — и закрыла рукой свою маску.

По-видимому, открыли окна или двери, потому что я почувствовал резкий порыв ветра. Полетели парики. Мадам де Помпадур продолжала стоять, а ее парик в стиле французского двора — сидеть на голове. Устоял перед сквозняком, я имею в виду парик. Но музыка замолкла. Танцующим тоже пришлось остановиться.

Я предположил, что мадам де Помпадур была одной из любовниц регента. Этому соответствовал и ее костюм любовницы Людовика XV. У регента было много любовниц, об этом в Вене даже и не сплетничали. Другое дело, если бы у него их не было. Насколько, однако, мне удалось изменить времена и нравы.

Дверь или окна по-прежнему оставались открытыми, сквозняк становился все сильнее. Стало довольно холодно. По дворцу словно пронесся ураган. Я почувствовал необходимость схватиться за колонну. Мои руки похолодели. Я закрыл глаза.

Открыл я их только спустя несколько мгновений, после того как ветер прекратился. И тут же увидел этого человека. Он стоял в центре зала, окруженный мужчинами и женщинами в маскарадных костюмах. Он был без маски, а его белая рубашка — в пятнах свернувшейся крови. Его волосы слиплись, лицо было бледным, в свете тех нескольких свечей, которые ветер непонятно почему не загасил, он казался призраком. Один его кавалерийский сапог был без каблука, штанина порвана.

Он крикнул:

— Регента!

Регент в мгновение ока оказался перед ним.

— Поручик Маккензи, — он едва успел встать по стойке «смирно». — Ниш пал!

Вюртембергский молчал, остальные зашумели.

— Ниш пал. Генерал Доксат подписал с турками соглашение. Он сдал им город при условии, что они дадут народу и армии возможность уйти. Они отступают. Десять тысяч сербов и еще сколько-то евреев, вместе с армией. Бегут на север. Через неделю будут в Белграде. Если турки сдержат слово и не нападут на них.

— Ниш пал, — повторил регент как бы сам себе.

Несколько человек подошли к Маккензи и вывели его из зала.

Дверь закрыли, хотя ветер прекратился.

Заиграла музыка. Пары в маскарадных костюмах снова танцевали, и развевающиеся юбки мешали мне дальше наблюдать за регентом.

Кто-то рядом со мной спросил по-сербски:

— Что случилось?

Другой голос ответил:

— Ничего.

Я посмотрел на окна. Больше не было ни молний, ни грома. Казалось, погода прояснилась. Зажгли погасшие от ветра свечи, стало светлее, чем было до того, как пришли плохие новости.

Я снова налил вина и по другую сторону стола увидел Жанну Орлеанскую. Я громко обратился к ней:

— Разве вы не должны быть в Нише?

Она обошла весь стол только для того, чтобы снова иметь возможность отвечать мне шепотом:

— Англичан я ненавижу больше.

Я налил вина в ее полупустой бокал. Она проявляла упорство, и это мне нравилось. Она дотронулась до меня пальцем другой руки, давая тем самым знать, что вина больше не хочет. Это получилось очень женственно. Я спросил: