Ни себе, ни детям. Если что — сразу иди к Рылееву, он тебе и заступник, и помощник.

— Я не хочу, не хочу, я боюсь тут одна.

— Кого же ты боишься, глупенькая моя?

— Их. Их всех. Они ненавидят меня, презирают, хотят сжить со свету. Я боюсь. Тебя не будет, я одна против них.

— Но я же тебе говорю...

— Ах, ну что Рылеев? Что он один против них всех? Нет, я умоляю, возьми нас...

— С детьми? Одумайся, что ты говоришь! Там фронт, там стреляют, там гибнут...

— А здесь? Здесь разве не война — всех против меня, нас? Здесь если что и мешает им убить меня, так это ты. Но как только ты уедешь...

— Катя, что с тобой сегодня? Любовь моя... поди ко мне, — он прижался к её волосам щекой. — Слушай, ты вся горишь. — Он потрогал её лоб. — Уж не заболела ли ты?

— Мне холодно, Саша, обними меня. — Он обнял её крепко. Потом снял китель, набросил ей на плечи.

— Ты вся дрожишь. Нет, ты положительно заболеваешь. — Он позвонил. Вошёл адъютант. — Скажи Рылееву, пусть срочно пошлёт за Боткиным.

— Слушаюсь, Ваше императорское величество, — адъютант поклонился и вышел.

Александр уложил Катю на диван, укрыл её ноги кителем, присел рядом, обнял. Она положила ему голову на колени. Он стал покачивать её как ребёнка.

— Ну, ну... Сейчас привезут доктора. Ты простыла, верно. Здесь так дурно топят. И из окон дует. Надо сказать Адлербергу, чтоб распорядился.

— Они это нарочно. Чтоб погубить меня...

— Ну что ты, Катенька, что за мысли у тебя сегодня... Ну кто же хочет погубить тебя. Они, верно, недовольны, но их можно понять. Наш свет лицемерен, они просто завидуют нам, а коль скоро не могут найти в жизни того же, так и злятся и делают вид, что негодуют. Простим им их слабость.

— Я ненавижу их...

— Зачем? Мы счастливы. Счастливый человек не должен знать злости и ненависти, иначе какой же смысл в счастье. Оно и даруется, чтоб любить не только предмет своей страсти, и всех желать видеть такими же. Ты же хочешь, чтоб и сестра твоя была счастлива, и Варя...

— Варя? А она разве несчастна?

В своей комнате Варя объяснялась с X.

— Ты от меня бежишь, от меня...

— Да нет же, Варя, я должен, я военный, а теперь война.

— Но того, прежнего тебя ведь нет, ты же другой человек.

— Какая разница, как меня звать, стрелять умею — и, слава Богу.

— У тебя опять долги? — Он пожал плечами. — Большие?

— Для меня большие.

— Ну так останься, я заплачу.

— Ты уже заплатила один раз, да, как видишь, без толку.

— Ну так ещё заплачу, у меня есть деньги. Лучше деньгами, чем жизнью.

— Я заколдованный, вернусь.

— А коль война долго будет? Как же я?

— Ты? Жила же ты без меня раньше, ну так ещё немножко поживи. К тому же ты не одна.

— Много ты понимаешь. Думаешь, сладко в наперсницах ходить? Жить чужими страстями, чужим счастьем? А моё когда?

— Но зато ты приближена к самой вершине. Многие бы хотели на твоё место.

— А мне-то что от этой высоты.

— Ну так вон денег можно заработать, не работая.

— Деньги... Деньги не сами по себе, их тратить интересно. А куда мне их тратить? Для кого? Я своей жизни не имею, своего будущего не знаю.

— Ты вольна уйти, ты ж не крепостная.

— И уйду. Вот скоплю миллион и уйду.

— Миллион? Зачем тебе столько?

— Чтоб твои долги платить.

— Ты думаешь, я всегда буду в проигрыше?

— Да. Потому что тебе в любви везёт. — И она обняла его.

Александр сидел в небольшой комнате у открытого окна и при свете свечи писал письмо.

«Катенька, радость моя, сегодня ужасный день. Мы потеряли за два часа 14 тысяч солдат. При виде всего этого сердце обливается кровью, и я с трудом сдерживаю слёзы... Господи, помоги нам окончить эту войну, обесславливающую Россию и христиан. Это крик сердца, который никто не поймёт лучше тебя, мой кумир, моё сокровище, моя жизнь... Здесь, среди крови и смерти, оторванный от тебя, я загадал, что, если нам удастся закончить эту войну с честью, я награжу себя самой высокой наградой — возможностью жить подле тебя. Дай только Бог дожить до победы...»