— Пригожее, — согласился Егор.

— Ну а теперь — Господи, благослови! — Малах, озорно глянув на сына, съехал с пригорка по скользкой траве к озеру. Снял портки и, шлёпая по воде, отыскал в осоке верёвку, потянул, потянул, и на берег выползла плетённая из ивы верша.

— Помогай! — сердито крикнул Малах, оборачиваясь.

Верша оказалась тяжелёхонькая. Полупудовый карп зацепился жабрами за прутья и не смог ни в вершу забраться, ни из верши выскочить.

— Ради твоего приезда! — радовался Малах и, расщедрясь, отпустил на волю карасей.

Карпа — на прут, вершу — в озеро, и с уловом поспешили домой.

Попировали рыбкою, утоляли жажду мёдом, и только когда легли спать, Егор сказал батюшке:

— Завтра у меня пост: сухарь на день... Я, батюшка, руку человеку отсек.

— Господи! — испугался Малах. — Что за напасть?

— Разбойнику. По дороге в Рыженьку наскочили. Бог спас.

Малах долго молчал.

— Неспокойные времена грядут, — сказал он совсем уже засыпающему Егору. — Мне сон намедни был: земля Русская загорелась. Со всех сторон, разом, будто подожгли. Уж так горело, как лес горит, когда огонь верхом идёт и понизу. Господи, избави нас от смуты. Мои батюшка с матушкой, Царство им Небесное, уж такие ужасы пережили в бесцарствие... Земля без царя как церковь без креста.

Егор писал Духа Святого, Господа, Животворящего.

Свет писал. Пост и молитвы пошли впрок. Молиться Егор в баньку ходил, в уединение. В баньке чисто, укропом пахнет, можжевеловой ягодой. Стены тесные, потолок близко — святые молитвы не растекаются, все здесь, и на языке от истинного Слова вкус серебра.

Свет Егор писал ярый. Сей поток из-под купола по западной стене высветлил воздух в храме. Егор убрал леса, как только закончил писать Свет. Середину оставил на потом, принялся за грешников, кипящих в смоле геенны огненной, где червь не умирает и огонь не угасает.

Геенна — ущелье в Иерусалиме. В том ущелье язычники-евреи приносили в дар Молоху своих детей, в огне сжигали. Праведный царь Иосия, изничтожая идолопоклонство, превратил Геенну в отхожее место: сюда стали бросать сдохшую скотину, тела казнённых преступников. Потому и огонь поддерживали неугасимый, дабы избавить Иерусалим от заразы.

Егор задумал изобразить ад ущельем с пропастью, где на дне кромешная тьма и вечная мука. В эту тьму низвергались у него падшие ангелы, их крылья не пламенели, как у серафимов, а чадили, обугленные, опадающие мёртвым пеплом. Потом Егор написал грешника со змеиным жалом вместо языка. Сей грешник фигурой, остро сверкающими глазками был вылитый Хитрово. На Гришку Отрепьева Егор посадил мохнатого огромного паука. Блудницу обвил змеями.

Игумен Лука на муки грешников не мог нарадоваться.

— Смотреть и то больно, — говорил он и приглашал Егора в свою келию, угощал сёмгой, сладким вином, а выпимши, обещал женить на своей племяннице, девице купеческого рода. Может, и не пустословил.

Егор долго не приступал к лицу блудницы: знал, это должно быть лицо, вымученное неумолкающей болью. Хотелось стон изобразить, чтоб стон — «слышали». Нашёл цвет — серо-зелёную мглу. Написал с маху.

Принялся за грешника-сребролюбца. Раскалённые деньги кипели у мученика в ладонях. Боль распахнула ему зрачки чуть ли не на весь глаз, но тьма стояла в сих жутких зрачках мутная.

Егор увлёкся писанием мутной тьмы и не увидел, что не один в храме. Двое странников с любопытством и удивлением разглядывали роспись.

— Дело не сделано, — сказал он странникам нелюбезно. — Нехорошо смотреть.

— Прости нас, грешных, — поклонился высокий молодец в крестьянском азяме, но с чубом из-под шапки. — Про тебя слава идёт, лики пишешь знатно.

— Какие же это лики? Сё — геенна, грешники.

— Ну а мог бы ты, наприклад, царскую парсуну написать?

— Царя пишут первейшие изографы, — строго сказал Егор.

— Ну а коли бы тебе такой наказ изволили пожаловать, написал бы?

— Бога пишу, чего же царя не написать?

— А простого человека смог бы?

— Нехитрое это дело, коли научен и Богом призван. — Егору расспросы нравились, сказал, однако, со смирением: — Шли бы вы, православные, своей дорогой.

Странники послушались, поклонились Егору в пояс, ушли.

А после обеда, когда добрый человек, потрудясь с утра, ложится на часок заспать самую жаркую пору, в Рыженькую нагрянули казаки, человек тридцать. Все на лошадях.

Ударили в колокол, созывая народ на площадь.

Малах не отпускал Егора ни на шаг от себя — было дело, пострадал от казаков, но теперь не за себя боялся, за сына. Сердце — вещун: в чубатом казаке на паперти Егор узнал странника, ведшего утром разговоры о парсунах.

— Есть ли среди вас охочие люди идти на службу в войско атамана Степана Тимофеевича? — спросил казак.

Народ молчал.

— Атаман Степан Тимофеевич за правду воюет. Бояр-дворян сечёт под корень. Вас, мужиков, из подневольной крепости вызволяет. Где Степан Тимофеевич прошёл, там вам, мужикам, — воля. Степан Тимофеевич показачил Царицын, град Астрахань, Саратов, теперь вверх идёт к Самаре, к Симбирску. И в самой Москве батюшку-атамана ждут не дождутся.