Егор оставил в монастыре сундук и на лошадках самого игумена прибыл в отцовский дом со своими пожитками и подарками.

Боялся встретить немощного старца, а батюшка вроде бы в обратную сторону принялся жить. Борода седая, голова седая, но лицо весёлое, и морщинки у глаз будто не от прожитых лет, а от солнышка — на солнышко как не сощуриться — вот и лучики.

— Я тут наладился по лесу бегать, — признался Малах. — Будто ищу чего-то. Во мхи меня тянет, в папоротники. На цветы иные гляжу, как дитя малое. Какая невидаль — колокольчики али земляничный цвет? А я вперюсь глазами в цветок и души не чаю. Что хошь думай про отца. Может, и одурел. До слёз ведь гляжу!

— Радуйся, батюшка! Господь Бог открыл тебе глаза на Свою красоту. Нашему брату бы этак, а то сидим в палате, краски нюхаем.

— Пошли, коли не устал, я тебе уж такие дива покажу.

— Поле? — улыбнулся Егор.

— И на поле не грех поглядеть. Мне Анна Ильинична, Царство ей Небесное, уж таких семян прислала, не пшеница — чистое золото. Воистину чистое, Егор. Ни сорняков, ни иной какой немочи, растёт густо, зёрна тяжёлые. А какие блины из этой муки — лебяжьи пуховики. Толщиной с палец. Ноздрястые. Я тебе завтра напеку, побалую! — колпак на голову, посох в руки.

Повёл в лес. Не в берёзы, что были возле их поля, в сосны. Уже на опушке бросилась в глаза земляника. Егор остановился, набрал горсть. Половину отсыпал батюшке в ладонь.

— Я иной раз устану, лягу, тогда и отведываю, — признался Малах. — Черники малость набираю. Для глаз хороша, но ведь комары! Уж такое привязчивое племя... Бруснику наладился собирать. Мудрая ягода. Поспевает, когда комар сходит. Заодно подосиновиков наберёшь. Я сам лисички люблю.

— А грузди?

— Ну, грузди! Груздю — равных нет. Две кадушки наламываю... Ведра четыре осталось. Покушаешь.

Привёл сына в папоротники, в дебрь травяную. Папоротники были огромные. По грудь.

Сосны кругом неохватные, в бору просторно. Но то было в удивление: лес-богатырь не имел потомства. Весь подлесок не хвойный. На мхах — осинник. Где повыше — берёзки тоненькие, ольха.

— Вон кочевряжистые! — показал Малах на рябины и прытко взобрался на деревце, стал ногами в рагулину. Егор изумился, но последовал батюшкиному примеру, залез на другую рябину.

— Сверху видней! — объяснил Малах и повёл руками над папоротниками.

Папоротники были словно чаши, выточенные из глыб нежно-зелёного нефрита. В центре каждой чаши круг — тьма дна. Иные оконца были затянуты кружевом паутины, в иных прорастали цветы.

— Око в небо, — сказал Малах.

— И впрямь глядят, — согласился Егор. — Уж не добыл ли ты, батюшка, сокровенный цветок?

— Се — сказка, — вздохнул Малах, огорчение было в его вздохе. — Я и парнем ходил — стерёг папоротники — и в дедушках. Может, колдунам каким даётся тайна, а я человек православный... Богово счастье, Егор, самое надёжное. Ты это знай. Кто я был? Крестьянин. А детки — вишь! Ты с братом при великом царе. У Енафы — корабль. Я — в конюхах у первейшего боярина служил.

Молодо спрыгнул с рябины, повёл Егора через осинник по изумрудным мхам.

— У меня чудес в нашем бору без счета. Каждый Божий день — новость, радость неизречённая. То жук покажется с рогом в вершок, то бабочка порхнёт невиданной красы...

Батюшка шагал размашисто, посошок ему не подпора, забава — травы раздвигать.

Сосны кончились, пошло мелколесье.

— Ну, Егорушка, приготовься! — И полез в чащобу орешника.

Егор за батюшкой на ровном месте не поспевал, а тут кусты стеной, обходить — ещё больше отстанешь, попробовал ломиться — не пускают. Запутался, упал. Повернулся на спину, а под листьями, под сияющей зеленью — орешки, как жемчужинки, в кружевах зелёных.

Мало, что ли, в детстве, в отрочестве по этим лесам хаживал, а таких молодых орешков не видывал. За орехами ходят, когда они — орехи.

— Парень молодой! — окликнул батюшка. — А-у!

— Иду! Иду! — кинулся Егор на голос.

Что-то голубое замелькало, раздвинул ветки — Боже ты мой! — нежность несказанная. Целая луговина незабудок.

— Чудо? — спросил Малах.

— Чудо, — согласился сын. — Хозяин лес свой украшает.

— Бог, Егорушка! Бог! Прошлым летом здесь куриная слепота росла. Я ещё корни для бани драл. Лютые корни от старости врачуют.

— Вот ты и помолодел.

— Забот убыло. Раньше за всех сердцем болел... За детей, за лошадей. Теперь с одним Богом разговариваю, Егорушка. Больше не с кем. Малашека, внучоночка моего милого, Енафа забрала.

Краем поляны вышли к ракитнику на озере. Сели на бережку.

По мелководью плавали полные золотого благоуханного масла кувшинки. В камышах крякала утка.

— А это что? — не понял Егор, глядя на плывущий золотой цветок. — Господи, уж!

— Где ужи — гадюкам делать нечего. Пригожее место.