Бояре доложили о намерениях Антония царю и принесли ответ: «Великий государь не указал тебе с польскими послами письмами ссылаться, говори устно, чтоб теми письмами не войти в какую крепость вновь мимо прежних дел».

Позади Москва. Святостью похваляются, а живут кривдой. Сердце бухало от нестерпимых обид, и карета, словно вторя этому буханью, то и дело вваливалась колёсами в выбоины. По сторонам лес без конца, а то пойдёт поле без края. Сырость, серость. Убогие деревеньки тёмными копёшками. Быть ли России через сотню лет, через две сотни столь же устроенной, как устроены прибалтийские хутора, некогда любезные сердцу Афанасия Лаврентьевича?

Не дали поработать во благо царства. Не допуская до послов, стали спрашивать, о чём он собирается говорить им устно. Открыл: ради устроения вечного мира съезд великих послов нужно устроить в Киеве. То была его старая мысль, упрямая. Увы! Словно с глухими говорил.

Бояре спросили:

— Для каких дел быть съезду в Киеве?

Не сдержался, Господи! — запальчиво отвечал:

— Да чтоб украинскому народу было ведомо, какое у великого государя о христианстве попечение имеется! Да чтоб на турка поставить крепкий союз!

Возразили:

— Черкасы о польском имени и слышать не хотят, а не токмо видеть съезды. Ты лучше дай совет, каким образом случать силы великого государя с королевскими.

Он не ответил, замкнула уста обида. Зачем тратить золотые свои слова на сию боярскую умственную немочь?

Карета плюхнулась, ямщик огрел лошадей кнутом. Лошади рванули, раздался треск, и старец Антоний чуть было не выпал в дорожное месиво.

Ямщики сошли с облучков, нещадно матерились.

— Прости, отче! Бревном спицы в колесе повышибало. Менять надо колесо. — И обрадовали: — Постоялый двор на пригорке виднеется. Мы тебя перенесём на сухое, ты и ступай, обогрейся. А мы уж как-нибудь управимся, дотянем карету.

— При мне дороги содержались в порядке! — вырвалось у старца гневное.

Это было правдой. Ордин-Нащокин устроил почтовую гоньбу до Вильны, до Риги. За трактами следили особые головы.

На постоялом дворе старца инока встретили неприветливо. Хозяин заорал:

— Куда грязь тащишь?! Поди протри обувку да дальше порога не суйся. Полы нынче уже мытые.

Старец вышел на крыльцо, отёр полусгнившею подстилкою сапоги. Вернулся в избу, сел на лавку у порога. Спросил:

— Кормишь ли ты, хозяин, своих постояльцев?

— Милостыню не подаю, — отрезал грубиян. — Обед есть, да не про твою честь. Поросёнка зарезали. Щи с мясом, пирог с печёнкой. А вашему брату постное подавай!

— Угости хлебом да водою.

— Вода в ведре, черпай сколько тебе надо! — сказал хозяин, а за каравай ржаного хлеба, да ещё и подгоревшего, цену запросил красную.

Антоний заплатил.

Его объяли смирение и усталость. Не от худой дороги, не от грубости хозяина постоялого двора — от жизни.

Привалясь спиной к стене, старец жевал хлеб и думал, думал о последнем своём, о самом горьком посольском деле.

Ни в чём не сойдясь с Репниным, с Прончищевым, с дьяком Украинцевым, он написал пространное письмо государю, советуя ради дружбы с Речью Посполитой, ради благодатного единства с Европою, не держаться за Малороссию, не потакать казачеству — этому племени перемётов и перелётов, у коих измена в крови. Убеждал: Малороссия больна завистью к великой России, а эта болезнь неизлечимая. Корми Украину, защищай от истребления, сто раз спаси — ответят чёрной неблагодарностью, в спину нож воткнут.

Репнин и Прончищев, прочитав письмо бывшего канцлера, сказали в один голос: «В сторону великого государя — тягостно, а полякам прибыльно». Сами, однако, не осмелились судьбу письма решить, ходили к патриарху Иоакиму. Святейший распорядился отправить письмо царю.

Фёдор Алексеевич был в походе по монастырям. Письмо взялся прочесть князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Сказал прямо: «Советы старца мирным договорам противны, а в Киеву съезду быть немочно».

Афанасий Лаврентьевич уповал на личную беседу с великим государем — не допустили. От царя приехал крайний князь Василий Фёдорович Одоевский, объявил Репнину и Прончищеву:

— Самодержец Фёдор Алексеевич указал: старцу Антонию письмами с послами не ссылаться. А до вас, бояр и великих послов, у его царского величества вопрос: «Впредь Антонию с послами видеться пристойно ли или ему впредь с послы видеться не доведётся? Ежели не доведётся, то объявить ему, старцу, при боярах, почему именно его встреча с послами дело лишнее».

Святейший Иоаким, подслащая отставку от посольской службы, призвал к себе инока Антония и выслушал его.

— Я всеми мерами стоял против султана! — От обиды неудачливый посол не сдержал слёз. — Слепы бояре! Слепы! Не видят опаснейшего для России врага. А имя ему — мусульмане. Коли султан пойдёт теснить великого государя, поляки да малороссы будут с тем, у кого сила, у них ведь в тайниках души свои виды на Московское царство. А там поднимутся государевы татары: астраханские, казанские, сибирские, касимовские.