Фёдор положил пальцы на губы, задумался, но лицом посветлел.

— Спаси Бог, отче! Печаль-то моя пожалуй что в ином: не с кем побеседовать о пользе душевной, — и признался: — Святейший суров, обременён многими заботами... И не всякое ведь скажешь ему... Полюбилась мне обитель, поставленная владыкой Никоном. Я в Новый Иерусалим трижды ездил... Увы! Увы! Святейшему Иоакиму сия привязанность моя не в сочувствие — в недоуменье. Нынче так в неприязнь. Настоятель авва Варсонофий помре, Царствие ему Небесное, а иноки, все шестьдесят душ, подали челобитную: просят Никона в игумены. — Царь наклонился к уху Илариона. — Ох, отче! От тебя не утаю: это я, грешный, надоумил Божьих людей на челобитье. Крепко осерчал святейший. Прямо-таки горою встал.

Иларион вздохнул, перекрестился:

— Великий государь, мне противиться воле патриарха невозможно по званию иноческому, и судить-рядить по совести тоже нельзя. Святейший Никон в иеромонахи меня посвятил. Во второй год своего патриаршества. Ах, время! Как река течёт.

— А долог ли был твой путь от инока до иеромонаха?

— Год всего, государь. Постригли меня пятого сентября 1654 года во Флорищеве. Пустынь постарше моего иночества на три года всего.

— А скажи, отче! По совести скажи, каков был авва Никон? Почему его боялись?

— Дураков не терпел... Однако ж хоть и скажет: «Дурак ты, дурак!», а всё равно посвятит: «Нету у меня других!» И обязательно напутствовал: «Дурь свою в избе держи, за дверь ни-ни! Не умеешь умно сам сказать — Божье слово бери себе в помощь». Святейший Никон весёлый был человек. Не всё это понимали.

Фёдор Алексеевич повзглядывал-повзглядывал на отца игумена да и открыл сокровенные царские думы свои:

— Отче Иларион, на Святом Востоке православная церковь сиротствует. Бог взял святых василевсов, дал султанов. От властей Магомета поборы, умаление — упаси Бог, чтобы крест был выше полумесяца! Этакий храм или развалят, или в мечеть обратят. Скажи, а если бы православию завести своего папу? — Замахал руками, через плечо плюнул. — Не ради латинства, упаси Боже от искушения! Нужно вконец осатанеть, чтоб уподоблять святейшего патриарха наместнику Иисуса Христа на земле! Наш папа должен быть пред Богом смиренным, но в силе пред земными царями. В великой силе! Правители восточных царств поостереглись бы хозяйничать во святых ризницах, коли бы знали: папа не их подданный, за ним великая Москва.

— Выходит, папе-то не в Царьграде надо жить?

— В Москве! — твёрдо сказал Фёдор Алексеевич. — Нам Сам Господь знамение послал: пятиглавые храмы нынче ставим. А сё суть пять патриаршеств: царьградское, антиохийское, александрийское, иерусалимское, а пятое наше, московское. Четыре купола по сторонам света, а в центре великий — купол папы.

Иларион улыбнулся, глянул зорко, ясно:

— А в папы — святейшего Никона?

— Кого ещё-то? — вырвалось у государя.

— Никон — старец во всём великий перед Богом! — согласился Иларион, и оба поднялись с мест.

Фёдор Алексеевич обнял игумена да и пал перед ним на колени:

— Помолись, отче, обо мне... Я не о папе — сё на Небесах совершается... О малом. О счастье моём. Отче! Отче! Как же я уповаю на молитву твою!

Не сказал, чего хочет от Бога, но велика сила молитвы.

На другой день в Симоновом монастыре был Крестный ход. Шли помолиться у озера, вырытого самим преподобным Сергием Радонежским. Озеро сие — молитва трудом о племяннике Фёдоре, будущем святителе Ростовском, коего отец Сергий постриг в иноческий чин на двенадцатом году жизни.

Великий государь после беседы с отцом Иларионом ободрился, хорошо спал, чувствовал себя здоровым и без всякой причины — счастливым.

Он шёл сразу за иконою Господа Вседержителя — и ему чудилось: прежние времена никуда не утекли, все здесь! И для чудотворца Сергия, и дни прадедушки святейшего Филарета, и батюшкино царствие, и его. Да так и замер. В толпе стояла — она.

Языков, испугавшись, что государю занеможилось, подскочил, а Фёдор Алексеевич смеётся:

— Иван Максимович! Не на меня пялься, видишь деву? Высокую. С глазами! Узнай, кто она. Упустишь — умру.

В тот же день царь узнал, по кому изболелся душою: имя Агафья, дочь покойного дворянина Семёна Фёдоровича Грушецкого. Живёт девица со своей матушкой в доме думного дьяка Ивана Васильевича Заборовского, супруга дьяка — родная тётка девицы Агафьи.

Агафья по-русски «добрая». Пела душа у государя.

— Добрая! Добрая!

И спохватился. Упаси Господи! Агафья-то не сосватана ли?

Сам кинулся к Ивану Максимовичу. Скорей! Скорей! Даже хлопнул ручкою-то по крупу коня, подгоняя. Помчался Языков к Заборовскому с царским словом: племянницу девицу Агафью замуж впредь не выдавать до указа великого государя. Слава Богу, обошлось, у бедной дворяночки-сиротки жениха не было.

В самую эту горячую для великого государя пору в Москву прибыли польские послы Киприан Бростовский да Ян Гнинский. Король объявлял: он готов-де разорвать союз с турецким султаном, но Москва ради дружбы должна возвратить Речи Посполитой города, выставить для войны с турками сорок тысяч войска и дать королю шестьсот тысяч рублей для найма солдат.

Переговоры с комиссарами вели Иван Репнин да Иван Прончищев. Поляки, престижа ради, начали с вопроса о посредниках. Король-де берёт себе в заступники папу римского, цесаря Австрии, королей Франции, Англии, Швеции да уполномоченного Голландскими Штатами.