Дело само по себе совершенно ничтожное, но решать его приходилось — выше не бывает. Константинопольский патриарх Мефодий поставил на львовскую кафедру православного владыку Иосифа, но у гетмана Дорошенко, присягнувшего со своим войском Стамбулу, был для Львова приготовлен свой человек, тайный католик Симеон. Симеон сначала добивался кафедры через валашского господаря — получил отказ, но, ведомый Ватиканом, заручился расположением киевского митрополита Иосифа Тупальского, Дорошенко. С двумя грамотами, от митрополита и от гетмана, к патриарху Мефодию приехал брацлавский протопоп Романовский. Патриарх ответил посланцу, что во Львов поставлен набожный инок Иосиф, народ его принял, а Симеона отверг. Вопрос исчерпан. Романовский не отступил, привёз грамоту от Мустафы-паши. Патриарх снова отказал. Тогда брацлавский протопоп добился приёма у султана, а султану жаловался на гетмана Многогрешного: ограбил, отнял имение. Пусть патриарх наложит проклятие на разбойника. Воле падишаха святейший Мефодий был покорен, сместил Иосифа, поставил Симеона, проклял гетмана Демьяна.

И вот только вчера явился из Стамбула Христофоров, человек пробивной, не хуже Романовского. Просил, дарил, платил и привёз-таки патриаршее прощение Многогрешному. Но сам Демьян Игнатович по уши в интригах. Варится украинская каша и никак не сварится, кипящими пузырями брызжет. Гетман Мишка Ханенко с запорожцем Серко — полякам служат, Дорошенко, присягнув султану, надёжного пристанища ищет в Москве. Письмо прислал великому государю: «Тебя, православного царя, за главу имею». Многогрешный боится, как бы Москва не стакнулась с Петром Дорофеевичем. У Петра Дорофеевича Чигирин, наследие Богдана Хмельницкого.

Христофоров о Тетере рассказал. В Молдавии встретил бывшего гетмана, ехал искать счастья в Стамбул. Напрыгался, ни казакам не нужен со своей изменой, ни полякам без Великого Войска... Без Войска и в Порте не преуспеет. Пора бы искателям счастья, за которое изменой плачено, обернуться на своих предшественников. Тоже ведь были прыткие, мудрые, но кончили все плохо: Выговского привязали к пушке, пальнули, Юрко Хмельницкий изгадил жизнь свою до полного ничтожества. Побирушкой в подворотнях чужих королевств стал Тетеря, Брюховецкого — убили, как шлюху. Многие поплатились жизнью за сладкий кус, от которого не всякому изменнику посчастливилось урвать хоть один волчий глоток.

Промёрзнув, Артамон Сергеевич шёл в соседнюю избу, ложился на лавку, под голову — кулак. Впадал в дрёму, которая длилась мгновение, но сразу ободрялся, съедал горчайшую луковицу с хлебом и снова в дозор, беречь царское счастье. Стражей много, но свой догляд надёжнее.

У крыльца и встретил поутру Алексея Михайловича. Царь, как всегда, поднялся ни свет ни заря.

— Артамон Сергеевич! — сбежал по ступеням молодо, обнял друга отрочества, друга всей своей жизни. — Ах, спасибо тебе, Артамон! Я — воскрес.

Поцеловал в губы.

Кто взялся служить Отечеству не ради корысти, а велением сердца, у того покойной жизни не бывает.

В Речь Посполитую отправлялось великое посольство: боярин Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, царственной большой печати и государственных великих посольских дел сберегатель, и думный дворянин Чаадаев.

Артамон Сергеевич прочитал статьи посольского наказа раньше государя. Ордин-Нащокин был верен себе. Андрусовское соглашение для него оставалось иконой: молился на своё честное слово. Безо всяких оговорок, а пожалуй, и с радостью возвращал полякам Киев — слишком-де дорого обходятся русскому народу казачьи подлости.

Матвеев трижды перечитал наказ и кинулся в кремлёвские храмы. Малороссы великие любители на царя поглазеть. Им помолиться вместе с царём — словно жалованье получить.

В Благовещенском соборе царя не было и в Успенском не было. Не было и казаков. А под колокольней Ивана Великого — пожалуйста, усатые молодцы шароварами снег метут. Увидали Матвеева — шапки долой, поклонились:

— Будь здрав, Артамон Сергеевич! Твоим счастьем живы!

А тот им подмигнул да быстрым шёпотом:

— Хочу вас видеть нынче у двора своего. Да чтоб много вас было. Просите молить великого государя, пусть примет Киев под свою самодержавную руку на вечные времена.

Сказано — сделано. Целый день стояла перед двором Матвеева густая толпа малороссов.

Артамон Сергеевич приехал из приказа не поздно не рано, а когда вся Москва про то стояние заговорила и поглазеть прибежала.

Челобитие царский сват принял, челобитчиков, а заодно и москвичей, промерзших на морозе, поил водкой и отпустил с миром.

На другой день приехал в Кремль спозаранок. Раннюю отстоял с Алексеем Михайловичем, с Натальей Кирилловной в их домовой церкви.

После службы государь подошёл, глянул в глаза. Артамон Сергеевич поклонился:

— Прости меня за суету. Боюсь, Афанасий Лаврентьевич вместо мира войну привезёт. Казаки терпят-терпят, но возвращение Киева примут как измену. На нас же и пойдут. И с королём, и с татарами.

Алексей Михайлович перекрестился:

— Сам вчера целый день вздыхал. Но что же делать-то?

— Назначить в посольство иных.

— Отставить Афанасия Лаврентьевича? — На лице Алексея Михайловича мелькнул испуг. — Да ведь он уж очень суров!

— Война посуровее будет.