— Сияние.

Горшок Пустые Щи тёр рукавицей нос и щёки.

— Какое же это сияние? Белеется.

— Всяко бывает, — сказал стрелец. — Побелеется, побелеется да и взыграет... А может и погаснуть.

Стрела на глазах изогнулась, и вроде бы чешуя на ней обозначилась.

— Змея! — ахнул Горшок Пустые Щи.

— Змея, — согласился стрелец Кирилл. — Слава Богу, без головы.

Подошли к тюрьме. Высокий тын. Низкая, шириной в три бревна, дверь. Стрелец загрохотал колотушкой. Отворили.

— Работников принимаете?

Для стражи за тыном была поставлена изба. По местным понятиям, избёнка в полтора этажа. Низ для чуланов, где хранился запас рыбы, муки, круп. Наверху печь, палати, стол, лавка, икона Богородицы в красном углу.

Караульщиков было пятеро. Десятник ткнул пальцем в Горшка Пустые Щи:

— Ступай за дровами. Сюда, к печи, натаскаешь. Поленница за тюрьмами, в сарае. А ты, парень, — на Савву даже не глянул, — иди г'oвна собирать. Отнесёшь на болото. Коли тропку замело, прокопай. Потом дровишки по ямам разнесёшь. А каша приготовится, так и кашу. Лясы-то не точи с царёвыми недругами! Станут сами говорить — молчи.

Дали Савве поганое ведро. Пошёл.

Загогулина на небе преобразилась в малую букву «аз». Тоже, знать, знамение.

Подошёл к крайней тюрьме. Опять тын. На засов закрыт. За тыном сруб в сажень, на крыше сугроб. Принялся искать вход или хотя бы окошко.

Внутри заскреблось, открылся продых.

— Ведро принимай! — крикнул Савва.

В ответ мычание. Прислушался.

— Цов... овых... лали.

— Чего-чего? — не понял Савва.

Мычание повторилось, но понятнее не стало. Савва толкнул вниз привязанное на верёвке ведро.

— Н-э-э-ту! — прогундосило из тьмы.

Савва вытащил ведро, закрыл за собою тюрьму, пошёл к другой. Сам открыл продух, опустил ведро.

— Н-э! Н-э-е! — сказали снизу. Голос такой, будто человека давили.

В третьей тюрьме ведро задержали. Потянул, показалось пустым, но что-то всё-таки перекатывалось по дну.

Четвёртая тюрьма встретила уборщика безмолвием.

— Эй! — окликнул Савва.

Молчание.

— Ну и пропади ты со своим говном! — вскипел Савва.

В пятой ждали.

— Твой сосед молчит чего-то! — сказал Савва невидимому сидельцу.

— Там пусто. Был, да помер... Ведро не опускай.

— Вас что же, воздухом кормят?

— Кормят как всегда. Пост держим.

— Скоромного-то небось и не дают.

— Мы ничего не принимаем. Воду пьём через два дня на третий.

— Знать, смерти не боишься.

— Не боюсь. Бог бессмертьем нас с тобой наградил, чего же бояться?

— Кишка кишке не жалуется?

— Сначала тяжко, потом ничего. Человек и к голоду привыкает... Дровишек побольше принеси. По чёрному топимся. Дым саму душу выедает, зато в тепле.

— Ладно, я пошёл, — сказал Савва. — Не велено с вами лясы точить.

— Разве сие лясы? Что-то не знаю я тебя. Перемену стрельцам прислали?

— Да нет, в тюрьме сидеть.

— Из каких же ты мест?

— Из Нижнего.

— Боже! С родины. Я в Григорове рождён.

— А я в Большом Мурашкине жил.

— Соседи... В чём же вина твоя перед горюшком нашим?

— Перед каким горюшком?

— Перед царём. Уж такое горюшко, на всю Россию хватает.

— Ты бы не говорил этак. Мне своего хватает. Причислен к бунтарям, к разинцам.

— Слышали о Разине. Говорят, разбойник. Вместо саранчи Богом послан.

— Это ещё как посмотреть, кто разбойник. Дворяне народ режут, как скотину перед ярмаркой. Бунтовщиков искореняют.

— Слепенькие вы все, хоть с глазами. Искореняют не бунтовщиков, а истинно православных христиан. Царю подавай людей покладистых. Боится, горюшко, крепкой веры. Страшно и его подбрёхам, что народ-то русский с Богом заодно, а не с ними.

— Пойду я, — сказал Савва. — Услышат разговоры, к тебе же и посадят.

— Нас велено розно держать! Мы для горюшка нашего — ужаснее львов алчущих.

— Я пошёл, — снова сказал Савва.

Ведро поставил за дверьми тына. Стал носить дрова из поленницы. Охапки брал на совесть. Для последней ямы нагрузился так, что еле донёс. Спросил сидельца:

— Что это за люди-то с тобой сидят? Говорят вроде по-нашему, а не больно поймёшь.

— Языки им пообрезали прошлой зимой.