Долгая зима — долгая молитва, крепкая жизнь. Жизнь среди милых чад, с милою женой... Алексей Михайлович силился додумать что-то важное, нужное, но дрёма накатила сладчайшая. И вдруг к изголовью подошла Мария Ильинична. Господи, уж такая молодая, как в первый месяц их жизни. Бровки вскинуты изумлённо, глаза ласковые, весёлые.

— Ну, женишок, гадаешь, из какой братины винца пригубить?

Алексей Михайлович смутился.

Сон пропал. И впрямь — женишок. Однако ж Мария Ильинична всё-таки не права, он не гадал и даже не пытался сравнивать, какая невеста лучше. Авдотья — красота гордая, девичья. Домна Стефанида — не статуй, как говорит хитрец Богдашка, домна Стефанида — храм великолепия. Наталья Кирилловна — мила, приятна, охотница до наук. Три женщины, три пути.

Вошёл комнатный слуга.

— Великий государь, с Белого моря птиц привезли.

Алексей Михайлович так и привскочил:

— В такой буран? Живы ли птицы-то? Одеваться! Одеваться!

Птиц привёз кречатий помытчик Нестерка Евдокимов. Нестерка, увидевши государя, просиял, и у Алексея Михайловича отлегло от сердца.

— Ну, показывай, показывай!

Три дюжины кречетов и челигов были как одна дивная семья.

— Ах, ты! Ах, ты! — восхищался царь. — Где такая красота водится?

— На мурманском берегу, на скалах, великий государь.

— С такими можно и на журавлей охотиться.

— Зайцев бьют почём зря.

— А белые-то, белые! Таких крупных у меня за всю жизнь не водилось, и сразу пять.

— С Новой Земли, государь. По морю за ними ходили.

Алексей Михайлович глаз не мог оторвать от белых, воистину северных птиц.

— Как у Трифона на иконе. — И приказал: — Помытчиков накормить-напоить с моего стола. Тебе, Нестерко, сто рублёв и шуба. Твоим товарищам по полсотни и всем по кафтану. Сколько вас?

— Со мной — девять.

— И каждому — по лошади... По мерину, из конюшен измайловских... У кого жёны — по атласу, на платье. У кого матери — по бархату.

Осчастливил помытчиков-добытчиков и сам вполне счастливый — соколы были для него совершенством Творения Божьего — пошёл ужинать и молиться на сон грядущий. Соколиная изба стояла отдельно, и, проходя двором, государь изумился тишине и ясности неба. Бури как не бывало. Глядел на небесное Утиное гнездо — на Стожары и задохнулся от слёз, вспомнив о своём гнездовье.

Налетел чёрный вихрь, ударил, унёс Алексея, Симона, Марию Ильиничну, крошечку Евдокию — и тишина, и даже радость — невесты, соколы...

Ему поставили дюжину блюд, но он съел белый груздок, закусил чёрным, выпил настоя из калины и пошёл в крестовую.

Пел пред иконою Спаса «Канон покаянный»: «Ныне преступих аз грешный и обременённый к Тебе, Владыце и Богу моему; не смею же взирать на небо, токмо молюся глаголя: даждь ми, Господи, ум, да плачуся дел моих горько».

Душу вкладывал в слово, но вот напасть, застилая молитву, пошли образы: храмы, монастыри, часовни, какие поставлены во дни его царствия. Сколько дивных чудотворных икон пришествовало в Русскую землю по его прошениям, сколько книг приискано в разных странах. А призвание добрых учителей!

— Господи, коли я грешен, меня бы и наказывал за все мои неистовства, за всю мою ложь... Ан нет! Алексея взял, душу чистую, невинную, света светлого. Не царю окаянному наказание — России, Белому царству.

Перед глазами встал Никонов Новый Иерусалим.

— Господи, сколько красоты Тебе!

Бесконечною чредой пошли иконы пред внутренними очами: строгановского письма, письма Оружейной палаты, Царицыной...

— Всю Москву можно иконами покрыть...

Застонал, обрывая видение — мерзостный плод гордыни, снова пел канон: «О, горе мне, грешному! Паче всех человек окаянен есмь, покаяния несть во мне; даждь ми, Господи, слёзы, да плачуся дел моих горько».

В крестовую вошёл старец, божий человек, взятый в тепло на зиму.

— Во славу первого и второго обретения главы Иоанна Предтечи ты, царь-батюшка, в московской своей церкви молился, а поминал ли нынче Еразма Печерского? Помнишь ли урок, данный Господом через своего угодника?

— Преподобный Еразм... Болел, согрешив, а Господь помиловал: дал здравия, чтоб Еразм схиму принял.

— А в чём прегрешение-то было?

— Раздал имение, а потом пожалел. Так, что ли?

— Так, царь-батюшка. Так. Преподобный Еразм все свои немалые средства употребил на украшение Печерской церкви, оковал серебром и золотом множество икон. Иконы эти алтарь украсили, но, ставши бедняком, испытал Еразм пренебрежение от властей монастыря и от братии. Великая обида поселилась тогда в душе его. О бесплодности дара своего стал задумываться. Перестал радеть Богу в молитвах, в трудах. Господь и навёл на него, усомнившегося, тяжкую болезнь. А братия пуще: «В лености жил, вот и награда. Мучается, а умереть не может. В больном теле и душа больная».

— Вспомнил! — просиял Алексей Михайлович. — Еразм воспрял от немочи и сказал: «Мне явились ныне преподобные отцы Антоний и Феодосий. По их молитвам Господь дал мне время для покаяния».

— Еразму-то и Богородица являлась. Благословила: «Ты украсил Церковь Мою иконами, и Я украшу тебя в Царстве Сына Моего! Встань, покайся, облекись в ангельский образ, а в третий день возьму Я тебя к Себе как возлюбившего благолепие дома Моего!»

— Ах, старче! — воскликнул Алексей Михайлович изумлённо. — Тебя сам Господь прислал ко мне. Я, грешник окаянный, Бога укорил в мыслях. С Творцом Вселенной и всего сущего взялся мериться: он, Свет, не видит-де моих церквей, моих монастырей! Подавай мне за оные награду. Ты пришёл и вразумил... Промельком, но пробралась-таки в башку сатанинская мысль. Всю душу вычернила. Возгордился на единый миг, а вот отмолить соблазн — года будет мало.