Та, к которой простирались мольбы уже терявших терпение узников, помнила о них, не забывала. Иначе зачем же было посылать к семейству своего двоюродного зятя майора гвардии Николая Корфа, уже с успехом отличившегося совсем недавно в одном секретном и сверхделикатном поручении. Это он был посылаем в германский город Киль, откуда привёз племянника Елизаветы, нынешнего наследника престола.

Теперь ему доверили новое и не менее ответственное поручение — увезти «известных персон» вглубь империи. Сперва в крепостцу Раненбург, имеющую быть в рязанских краях, а следом — в места, не менее отдалённые, чем Сибирь, — на Соловецкие острова, затерявшиеся посреди студёного Белого моря.

Приказ был настолько суров, что даже сердце барона, по-родственному преданного императрице, дрогнуло: надобно перед поездкою отлучить от родителей четырёхлетнего сына Иванушку, но это же, пардон, бесчеловечно, когда и так все они наказаны судьбою. Но делать было нечего — мальчонку вырвали из рук матери и, взяв в охапку, как какую-нибудь тряпичную куклу, сунули в зарешеченную кибитку.

— Сынок поедет первым, вы — за ним! — выкрикнул караульный офицер обезумевшей матери, вдруг понявшей, что своего первенца она никогда больше не увидит.

Однако и на том коварство не закончилось, — Анне не разрешили далее ехать вместе с верною подругою и бывшей фрейлиной Юлианою Менгден. Было приказано оставить её в Раненбурге до особого повеления.

Наступил конец сентября, когда повозки с Анною и её мужем да с двумя дочерьми добрались до Холмогор — некогда главного города земли Двинской, древнего владения Великого Новгорода. Меж тем стало очевидно: в Белом море уже показались льды, и проезд на Соловки оказался невозможным. И тогда местом заточения выбрали каменный двухэтажный дом на окраине Холмогор, рядом со Спасо-Преображенским собором, когда-то принадлежавший архиерею.

Только один старый монах оставался в тех хоромах, вроде смотрителя или караульного, когда глухою ночью его разбудил громкий стук в дверь. На крыльце стоял гвардии капитан, который прямо ошарашил старика монаха своим выкриком:

— Повеление её величества государыни императрицы!

И протянул бумагу, в которой заставил расписаться. То был приказ под страхом потери живота своего никогда и никому, ни при каких обстоятельствах не разглашать, чему окажется свидетелем.

На словах же гвардейский капитан разъяснил, что по повелению государыни в доме сем отныне должен будет он, офицер, разместиться с приданою ему командою, но перед тем здесь срочно будет проведена кое-какая перестройка.

С утра и началось. Прибыли неясно откуда плотники, навезли готового леса. В самом доме укрепили перегородки промеж комнат, но главную работу произвели снаружи. Заключалась та работа в том, что во дворе отмерили некоторое пространство и обнесли его высоким забором, в коем не оставили ни малейшей щёлочки, чтобы никто не мог увидеть, что же такое будет происходить на отгороженном месте.

Когда плотники уехали, свершив порученное им дело, глухою ночью в ворота въехало несколько повозок. Среди них оказалась кибитка с наглухо закрытыми окнами. Она-то одна и проехала за ту, спешно устроенную ограду.

Хотя старика монаха уже удалили и никто иной не мог оказаться вблизи дома, однако из повозок выскочили солдаты с ружьями и, оцепив весь дом и особливо бревенчатый забор, застыли на часах в строгом карауле.

Тогда из той, закрытой повозки вышел солдат, в руках которого оказался какой-то не то мешок, не то свёрток. Он внёс его в дом через отдельный вход, что тоже был заранее проделан, и у входа этого офицер поставил часового.

Дня через четыре во дворе архиерейского дома вновь раздался шум: то прибыло ещё несколько телег. С них сошли солдаты и приказали ехавшим с ними путникам выходить. Ими оказались молодая, но очень утомлённая женщина и такой же, точно в воду опущенный, молчаливый мужчина, тоже не старых ещё лет.

— Прошу сюда, — указал им на главный вход старший команды.

Они вошли в дом, за ними внесли их пожитки, и женщина, не сдержавшись, бросилась в рёв:

— Где же мой сыночек, где же Иванушка? Где моя Юлиана, с которою обещала меня не разлучать сама императрица Елизавета?

И, поняв по суровым, насупленным лицам офицеров и солдат, что она не добьётся от них ответа, бессильно опустилась на пол, прижав к груди двух своих девочек:

— Что ж, и этих крошек отнимаете у меня? Не отдам их! Своими руками решу их жизни и повешусь сама, только не позволю разлучить ни в чём не повинных детяток со мною, их многострадальною матерью.

Тут барон Корф, не в силах и далее молчать, успокоил плачущую Анну:

— Даю слово дворянина, никто вас не разлучит ни с дочерьми, ни с вашим мужем. А теперь прошу: располагайтесь, дом целиком в вашем распоряжении.

Дом, как все монастырские постройки, выглядел суровым и мрачным сооружением. Но внутри вместительным. Так, на половине, которая отводилась самой Анне Леопольдовне, имелась даже гостиная. Ею оказалась самая большая архиерейская палата с двумя окнами в глубоких амбразурах со вделанными в них железными решётками. Поэтому свет пробивался тусклый, едва позволявший разглядеть то, что было в сей палате. А был в ней простой диван, обитый кожею, и такие же, из кожи, четыре стула.