А вскоре появился указ её величества, коим она, государыня, «соизволила взятых из Ярославля актёров — заводчика Фёдора Волкова, пищиков Ивана Дмитревского, Алексея Попова — определить для обучения в кадетский корпус, а жалование на содержание их производить в год Фёдору Волкову по сто рублёв...»

Но тут уж и Сумароков, присмотревшись к ярославцам, настоял, чтобы малороссиянин канцелярист Яков Шуйский, а также младший Волков — Григорий — тоже остались в корпусе.

Не узнали себя ярославские юнцы. На каждом из них — камзолы и короткие штаны из сукна, в обтяжку. Вороты белых рубашек стягивают чёрные галстуки-банты, на ногах гарусные чулки и тупоносые башмаки с томпаковыми пряжками.

Науки в корпусе оказались такими: немецкое и латинское письмо, немецкий и французский языки, география и история на немецком языке, геометрия и арифметика, рисование, танцы, музыка, фехтование. Правда, всему учиться необязательно: «кто к какой науке охоту обязывать будет».

И ещё: ярославцев и певчих из придворного хора, спавших с голоса и также зачисленных в корпус для актёрства, стали тож «обучать для представления тражедий».

Капитан-поручик Пётр Мелисино вместе с офицерами Остервальдом и Свистуновым стали готовить с юными комедиантами «Синава и Трувора». Из певчих вышел толк только из Евстафия Григорьева да Петра Власьева. С ними Иван Дмитревский и Алексей Попов приготовили трагедию за неделю, к Святкам.

Фёдор Волков ещё с детства по-немецки говорил хорошо, знал и латынь. Теперь налегал на французский. В корпусе не учили итальянскому, но он, посещая театр, хорошо на нём изъяснялся и понимал всё, что ставилось итальянцами на сцене. В корпусе открылись и другие его таланты. Он прекрасно рисовал, резал по дереву, ваял. Танцевал Менуэты, польские танцы. Играл на клавикордах и пел итальянские арии из опер. И фехтовал, отлично владея телом.

Была у него и ещё одна страсть — к книгам. Обещанное жалованье не торопились выдавать исправно. А почти каждая книга — рубль. Чтобы их обрести, закладывал вещи, вплоть до суконного плаща и лисьей епанчи.

Суровый воинский распорядок не тяготил Фёдора. Напротив, помогал употреблять на пользу каждый час и каждую минуту. После завтрака у кадетов — военные экзерциции, у них — сценическое искусство. После обеда у всех — классы. Но у актёров ещё три раза в неделю посещение немецкого театра.

Не жаловался, но и не хотел лишаться того, что ему было положено. «В бытность мою до определения в оный корпус, — писал Фёдор Волков в своём рапорте в канцелярию корпуса, — близ года без жалованья заложил я на моё содержание некоторые вещи, которые мною уже и выкуплены, а осталось токмо ещё в закладе в девяти рублях несколько книг, которые необходимо надлежит мне, нижайшему, выкупить же, да сверх того как мне, так и брату моему Григорию Волкову для научения трагедии надлежит ходить на немецкую комедию в каждой неделе по три раза с заплатою за каждый раз по двадцати пяти копеек с человека. Того ради канцелярию Кадетского корпуса просим выдать нам на выкуп объявленных книг девять рублей, и для хождения на комедию на весь будущий месяц три рубли, да на содержание служителей на оной же месяц три рубли — итого пятнадцать рублёв...»

Сумароков торжествовал: отныне он добился от власти всего, чего хотел.

В самом деле, какая же это была справедливость — он первый сочинитель русских трагедий и драм, а упрятан в какой-то канцелярии среди многих других офицеров, коим грош цена. Ну чем он от них отличается? У них у всех, как и у него, такая же шпага на боку, такой же на голове парик, прикрытый треуголкой. И по городу он разъезжает в обыкновенных дрожках, а не в карете, запряжённой четвёркой сытых и холёных лошадей. Одно лишь название: генеральс-адъютант. Иными словами, главный среди таких же прислужников его сиятельства фельдмаршала русских войск графа Разумовского.

«Оставим графский титул сего вельможи, — с ехидцей говорил сам себе, когда оставался один. — Ладно, титулом сим можно, скажем, прикрыть и вчерашний казацкий кафтан. Но — фельдмаршал, не только никогда не бывавший в боях, но даже не шагавший ни разу на плацу в строю! Говорили, что, когда императрица произвела его в столь высокое военное звание, он будто сказал ей: «Лизанька, ты меня можешь назвать кем угодно. Но я-то знаю, что и ротой не смог бы командовать, не то чтобы целым войском».

Александр Петрович помнил настоящего фельдмаршала и служил ему с рвением, когда был определён к нему адъютантом по выходе из корпуса. То был прославивший Россию и себя во многих войсках граф Миних. Но и тогда он, адъютант, мечтал о собственной славе и поприще, которое не уступит громким боевым подвигам.

Но жизнь оказывалась несправедливою.

«Вон Ломоносов. Кто он — какой-то стеклодув и пиит, коего и поставить нельзя рядом со мною, автором не одной пиесы, что на устах почти каждого петербуржца! А поди ж ты — ему, Ломоносову, и деревни, и дом, и фабрику, и доходы с неё, говорят, невиданные. А что я? Уже сорок стукнуло. В службе из них двадцать шесть лет, труды в словесных науках ничьих не менее. А я даже не член Академии наук, подобно этому пигмею Тредиаковскому и тому же Ломоносову. Разве же это справедливость?»

Правда, был момент, когда Александр Петрович уже обрадованно потирал руки — оказался представленным на одном из балов супруге наследника престола великой княгине Екатерине Алексеевне. Оказалось, что эта начитанная и далеко не глупая женщина, хотя по рождению немка, тонко разбирается в его трагедиях. Она каждую из них видела на сцене по нескольку раз и потом с не меньшим любопытством их перечитывала.

Только после уже открылось: её высочество удачно сплавила замуж за него свою, можно сказать, подругу, с коей приехала когда-то из Германии, — Иоганну Христину Балк.