Он умер здесь, сидя за одним из этих столов в августе восьмидесятого года. Он, как и я теперь, пытался убежать тогда от мирской суеты. Но не спасся, роковая женщина доконала его. Его друг, Клод Лемель не сумел ничего сделать, а станция «скорой помощи» оказалась на другом конце острова. Приехавшие врачи только констатировали смерть.

«Смерть от любви», - подумал я, и теперь, может быть, сам находился за тем же столом. Напротив меня тоже роковая женщина, она что-то говорит, растягивая губы в улыбке, и я невнимательно слушаю.

«Знаешь, - говорит она, - я всё время представляю, как мы будем заниматься с тобой любовью там, на песчаной поляне, где мы жгли костёр и ели шашлыки. Мы это будем делать прямо на тропинке, ведущей к океану. Кто-нибудь будет идти по ней и на нас наткнётся. Класс. Меня это так заводит».

«Меня нет», - хотел сказать я, но промолчал. Я вспомнил наши последние встречи, Элен всегда заводилась в постели с пол оборота, не нужно было никакого дополнительного завода.

Она стала ещё что-то представлять из наших будущих интимных отношений, а я продолжил слушать мёртвого Джо Дассена. Теперь он пел «Les Camps – Elysees, ле шан за лизэ, Елисейские Поля». Неожиданно Элен смолкла на полуслове и внимательно посмотрела в другой конец зала.

«Вон парень, который меня добивался, - сказала она, пристально посмотрев мне в лицо, - хочешь, я позову его»?

«Это тот, который фотографировал тебя топлес»? – Я отвлёкся от музыки и посмотрел на неё, - позовёшь, когда я уеду».

«Ты что, ревнуешь? У меня с ним ничего не было».

«Знаю», - насупился я, катая хлебные шарики.

«Так чем ты тогда недоволен»?

«Всем… едой, музыкой, обстановкой», - я начал раздражаться и говорить громко, теряя над собой контроль. На это стали обращать внимание. Сидевшие за соседним столиком двое молодых людей, он и она, перестали есть мороженое и насторожились. Они внимательно следили за мной, готовясь к худшему, хотя слов, я думаю, не понимали.

«Ладно, - ретировался я, - я ерунду сказал. Зови его к нам».

«Он уже ушёл, - губы Элен раздвинулись в ядовитой ухмылке, - увидел, что я не одна и ушёл. Он ведь не русский. Он скромный».

«А тебе бы хотелось, чтобы он был хам»?

«В некотором роде да….. Как говорил один мой знакомый, пусть лучше утром в постели женщина обзовёт мужчину наглецом, чем дураком». – Элен засмеялась.

«Интересные у тебя друзья, - сказал я, - продолжая катать хлебные шарики и складывать их на салфетку, - очень интересные».

«Мужчина бывает только зол, - вспомнилось мне, - а женщина к тому же ещё и дурна…».

«Я больше не буду тебе ничего говорить», - Элен поджала губы.

«Хорошо бы, а то ты уже успела наговорить много такого, чего я рад бы и не слышать». – Я взял салфетку и ссыпал хлебные шарики в вазу с цветами. Элен с интересом следила за моими движениями.

«Вот ты мне сказала, что он не русский, - произнёс я, как можно спокойнее, - будто это похвала. Чем плохи мы россияне, и чем провинилась Россия? Она, кстати, тоже женского рода.

Наверное, тем, что у нас много женственного внутри, от нашего векового рабства и приниженности».

«Я тоже русская, ты не забыл?
– Сказала холодно Элен, - женственного внутри меня тоже хоть отбавляй, но рабского и приниженного там нет ни капли…».

«Пойдём, сказал я и поднялся из-за стола, - на сегодня я сыт по горло».

На улице Элен взяла меня под руку немножко прижалась к моему боку, и я тут же обо всём забыл…

Глава XII Сумбур вместо музыки.

В вечном, невозможно чему-либо зародиться.

«Сегодня нам надо расслабиться и хорошенько выпить, - сказал как-то утром Сергей, когда Надин и Элен ушли в институт, - а может даже нарезаться», - добавил он, глядя на моё удивлённое лицо.

«И это ты предлагаешь мне, зная о моих пристрастиях и о моей никудышной наследственности»?
– Поинтересовался я.