Вернулся Миша на другой день, все сидели за обедом. Кивнул. Сохраняя молчание, выложил на стол улара12 перед отцом - тронутое лишайником, значит, очень старое огниво.

И так же молча уселся за стол. Негоже мужчине трепать языком', как сороке.

И только вечером разговорился.

– Не мерз? Хорошо ли хоть спал, Минан?

– На минуту глаз не сомкнул.

– Холодно было? Ты вроде охрип.

– Не знаю. Всю ночь голос из темноты. Глухой такой, тихий, как из трещины. «Чхумлиан, это ты? Чхум- лиан, помоги, спаси и помилуй!»

– Испугался?

– Правду скажу. Не по себе стало. Он мне «Чхумлиан!», я запеваю «Сваны, в поход!». Он - «Спаси и помилуй!», я - «Подвиг местийского охотника». Так до утра и пел все песни.

Отец встал, расправил густые усы. Поднял резную крышку старого деревянного сундука. «Сидеть всем на месте». Вернулся в перетянутой по талии чохе с газырями. В разрезе высокий ворот белоснежной рубахи - капа. На ремне с серебряными «разговорами» старый кинжал, на котором написано - «Кинжал я, режу врага, убийцу моего».

Отец протянул сыну ледоруб. На потемневшем ясеневом древке выжжено: «Ушба, 1937». Минан с почтительным поклоном поцеловал его.

Посвящение в альпинисты состоялось.

КАК КОПЬЕ, ВОТКНУТОЕ В НЕБО

Попробуйте, подобно свану, с этаким рассекающим воздух присвистом произнести «Уш-ш-ш-ба». В устах Михаила Хергиани короткое это слово как бы уплотнялось, сжималось, становилось еще короче. Словно хлестало по воздуху. Возможно, Хергиани был прав, когда говорил, что название вершины образовано от слова «копье». У сванов название и впрямь приобретало резкость полета; услышав его, невольно вздрагиваешь, будто просвистел над ухом боевой дротик.

Народ не дает необоснованных названий. А две заостренные, вонзенные в самое небо вершины Ушбы и впрямь похожи на копье в полете.

Эта вершина внушала страх и уважение не только тем, кто обитал в крохотной Сванетии, которую еще не так давно называли «Ломтем, отрезанным от остального мира».

О том пиетете, которым была окружена эта вершина за рубежами страны, свидетельствует то, что в прошлом столетии в Англии был создан Клуб ушбистов. Уже в наши дни физиолог и мастер спорта по альпинизму Е. Б. Гиппенрейтер вручил наш советский значок «За восхождение на Ушбу» достопочтенному мистеру Хоккинсу. Пресловутая британская сдержанность изменила прослезившемуся Хоккинсу. Ведь он был последним из могикан, единственным оставшимся в живых членом клуба покорителей Ушбы.

Туман, третьи сутки застилавший Шхельдинский ледник, развеялся, и мы смогли поднять наконец свой лагерь на ледяное плато, вплотную примыкающее к стене Ушбы. Сама гора оставалась еще невидимой, но из-за пелены тумана весь день доносились глухие звуки. Словно кто-то рвется из толщи льда, стонет, вздыхает...

– Амирани, - не то шутя, не то всерьез шепнул, покосившись на меня, пожилой сван Гио.

Его односельчанин, теперь кутаисский студент Максиме Иосселиани, поведал мне, что Амиран - герой преданий горцев, подобно Прометею, восстал против угнетавшего людей властителя небес, принес огонь и свободу в глухие селения. За это боги и приковали его к Ушбе. Однажды два свана услышали глухие стоны с горы. Они были отчаянные парни, и им удалось добраться до узника на вершине. Великан принял у сванов ломоть жесткого хлеба с соломой, другого они не знали тогда, и молча сжал его. Кровь брызнула на ладонь. Амиран взял тогда другой кусок хлеба: из него заструилось пенной струей молоко.

«Такой хлеб ели вы, сыны гор, в не долгий век, когда я был с вами. Этот, пропитанный вашей кровью, заставляют есть вас угнетатели народа».

Но злые силы не позволили Амирану поднять людей на борьбу. Подкравшийся из-за скалы дух смел сванов с горы. Но они оказались упрямыми. Сиова двинулись к Ушбе, но, когда нашли ведущее к ней ущелье, оно внезапно сомкнулось, словно створки ворот. Перед сванами выросла каменная стена такой вышины, что даже облака плыли ниже. Не раз еще пытались другие сваны найти путь к Амирану, к обещанной свободе, но дьявол душил смельчаков в лавинах, сбрасывал в пропасти, и только дьявольский посвист разносило ветром по ущельям, и, заслыша его, матери шептали непослушным: «Тише!

Ушба гневается». Само имя ее стало равнозначно проклятью. И старейшие, толкуя о чем-то несбыточном, приговаривали: «Это так же невозможно, как смертному взойти на Ушбу».

Стемнело. Поеживаясь от холода, долго стояли мы у низенькой палатки, не в силах оторваться от подчеркнутых лунным светом граней горы.

У-ш-б-а!

В конце прошлого столетия в горы Кавказа прибыла экспедиция прославленного английского восходителя Дугласа Фрешфильда, визитные карточки которого лежали на многих вершинах Альп, Пиренеев, Гималаев. С неизменным своим спутником, швейцарским проводником Франсуа Девуассу, сэр Дуглас поднимался на Эльбрус, стал первым альпинистом мира, покорившим Казбек. Через перевалы Главного хребта проник он в Сва- нетию. Ушба напомнила ему суровые, потемневшие от пороха и времени боевые башни, которые увидел он в селениях Сванетии.

Но те башни из льда и камня, на которые с восторгом и трепетом глядел путешественник, уходили в небо больше чем на четыре с половиной килойетра. На отвесных склонах не держался снег, и, весь день грохоча, скатывались лавины, обрушиваясь в долины тысячами пудов льда и камня.

И Фрешфильд отступил перед вершиной. Глава старейшего в мире альпийского клуба и президент Королевского географического общества заявил: «Нет сомнения, кавказский Маттерхорн (труднейшая вершина в Альпах.
– Е. С.) найден! Разница только в том, что тут два Маттерхорна стоят рядом, да еще удвоены в размерах».