Которая из них Николь?
– спрашивает Линн , вытягивая шею, чтобы рассмотреть группу девушек.

Рыжеволосая, - говорит Зик.
– Итак, в восемь часов. Ты с нами, и это не обсуждается.

Я не… - говорю я. Я смотрю на рыжеволосую девушку на другом конце комнаты. У нее светлая кожа, огромные черные глаза, на ней плотно прилегающая футболка, подчеркивающая изгибы талии и … другие части, на которые мой внутренний отреченный просит меня не обращать внимания. Но я все же обращаю.

Я никогда не был на свидании, все из-за строгих ритуалов ухаживания, принятых в моей бывшей фракции, включавших участие в совместной работе и, может быть – только может быть – ужин с другими членами семьи и помощи в уборке после ужина. Я даже никогда не думал о том, хочу ли я пойти с кем-нибудь на свидание, настолько это было невозможным.

Зик , я никогда …

Юрайя хмурится и сильно тыкает пальцем в мою руку. Я отталкиваю его руку.

Чего?

О, ничего, - радостно отвечает Юрайя.
– Ты говорил совсем как Сухарь, не как обычно, и я подумал, что мне надо проверить…

Марлен смеется.

Ага, так и есть.

Мы с Зиком обмениваемся взглядами. Мы ни разу напрямую не обсуждали, что не нужно рассказывать, из какой я фракции, но, насколько мне известно, он ни разу никому об этом не упоминал. Юрайя знает, но, несмотря на свой длинный язык, он, похоже, понимает, когда нужно придержать информацию. Кроме того, я не знаю, почему Марлен еще этого не выяснила, возможно, она не очень наблюдательна.

Это неважно, Четыре, - говорит Зик. Он проглатывает последний кусок еды.
– Мы пойдем, ты будешь разговаривать с ней, как с обычным человеком – которым она и является, может быть, она позволит тебе – выдохни – взять ее за руку…

Шона внезапно поднимается, и ее стул скрежещет по каменному полу. Она заправляет волосы за ухо и, опустив голову, уходит, чтобы вернуть поднос. Линн рассерженно смотрит на Зика , хотя выражение ее лица не сильно отличается от ее обычного вида, и идет за сестрой через кафетерий.

Ну хорошо, тебе не нужно ни с кем держаться за руки, - продолжает Зик , словно ничего не произошло.
– Просто приходи, хорошо? Я буду у тебя в долгу.

Я смотрю на Николь. Она сидит за столом недалеко от места, куда возвращают подносы, и снова смеётся над чьей-то шуткой. Может быть, Зик прав, может быть, это неважно, и, может быть, это еще один способ забыть мое прошлое в Отречении и вступить на путь моего будущего в Бесстрашии. И к тому же, она милая.

Хорошо, - соглашаюсь я.
– Я приду. Но если ты отпустишь шуточку про то, что можно держаться за руки, я разобью тебе нос.

Когда ночью я возвращаюсь в комнату, там все еще пахнет пылью и немного плесенью. Я включаю одну из ламп, и отблеск света отражается от чего-то на поверхности стола. Я провожу по нему рукой, небольшой кусок стекла вонзается мне в палец и прокалывает до крови. Я зажимаю его кончиками пальцев и несу в сторону мусорного ведра, куда я положил утром сумку. Но теперь сумка, которая лежит на дне корзины, покрыта осколками разбитого стеклянного стакана.

Ни одним из стаканов я еще не пользовался.

По спине пробегает холодок, и я осматриваю квартиру в поисках следов проникновения. Простыни не смяты, ящики не выдвинуты, и не похоже, чтобы кто-то двигал кресла. Но я бы помнил, что разбил стакан этим утром.

Так кто же был в моей квартире?

Не знаю, почему, но первое, что находят мои руки, когда утром я ковыляю в ванную, - машинку для стрижки волос, которую я купил вчера на деньги, что получил в Бесстрашии. И, пока я продолжаю моргать, пытаясь проснуться, я включаю ее и касаюсь ею головы так, как я всегда это делал с тех пор как подрос, отгибаю уши вперед, чтобы не поранить их лезвиями; я знаю, как извернуться и подняться, чтобы было видно большую часть затылка. Этот ритуал успокаивает нервы, заставляет меня сосредоточиться и подготовиться. Я стряхиваю отрезанные волосы с шеи и плеч и сметаю их в корзину.

Это - утро Отречения. Быстро принять душ, съесть незамысловатый завтрак, убрать дом. За исключением того, что я ношу черный цвет Бесстрашия, сапоги, брюки, футболку и куртку. Я избегаю смотреться в зеркало, когда выхожу, и стискиваю зубы, понимая, насколько глубоко во мне эти привычки Сухаря, и насколько тяжело будет изгнать их из сознания, потому что они повсюду. Я покинул это место страха и пренебрежения, и поэтому освоиться мне будет сложнее, чем кому-либо, сложнее, чем если бы я выбрал Бесстрашие по верным причинам.

Я быстро двигаюсь по направлению к Яме, которую видно сквозь арку на полпути к стене. Я держусь подальше от края тропы, хотя дети-бесстрашные иногда бегут по самому краю, и я, наверное, должен быть храбрее, чем они. Я не уверен, что храбрость - это то, что ты обретаешь с возрастом, как свободу - но, возможно, здесь, в Бесстрашии, храбрость ценится превыше свободы, как подтверждение того, что жить должно и нужно без страха.

Я впервые ловлю себя на мысли, что думаю о жизни в Бесстрашии, и я продолжаю размышлять, поднимаясь по дорожке к Яме. Я достигаю лестничного пролета, который подвешен под стеклянным потолком, и продолжаю смотреть вверх, чтобы не видеть пространства, открывающегося подо мной и не начать паниковать. Тем не менее, к тому времени, как я добираюсь до верха, мое сердце сильно колотится; я чувствую сердцебиение в горле. Макс сказал, что его офис на десятом этаже, поэтому я еду на лифте с группой бесстрашных, направляющихся на работу. Не похоже, что они знакомы друг с другом - для них неважно помнить имена, лица, потребности и желания, возможно, они держатся за друзей и семьи, образуя могущественные, но разрозненные группы внутри фракции. Как та, что я создаю себе.