– У меня государственное имущество, - ответил киномеханик важно.
– Куда ж я от него?

– Его что, лошадь съест, твое имущество?

– Давай, дед, упирайся!
– крикнул Семен.
– Крепи союз труда и обороны.

– Обормот, - выругался старик.

По берегу от дальних домов вьюном сбегал мальчишка.

– Ну, что? Придет Любка?
– спросил его Семен.

– Ее там нет.

– А где ж она?

– Не знаю. Наверно, на станах.

– Плохо дело! Приказ надо выполнять до конца. Сбегай на станы, разузнай и доложи мне! Ну, не в службу, а в дружбу.

– Это уже не дружба, дядь Семен, а работа. А за работу деньги платят.

– Ого! Силен бродяга... А между прочим, резон.
– Он достал из кармана двугривенный.
– На, в кино сходишь. Стоп!
– остановил он мальчика.
– Давай лучше так: сбегай в магазин, принеси мне поллитру. Вот тебе деньги... И закусь - банку джема. А Люба сама придет.

Любка появилась с другого берега. Она так же стояла посреди парома и равнодушно глядела, как старик, вихляя телом, натужно сипит и шлепает по воде своим правилом. Наряд на ней был самый будничный - выгоревшая в синеватый горошек кофточка, да коротенький зеленый сарафанчик, да синие полукеды на босую ногу. И в одежде, и в ладной ее, крепко сбитой фигурке с маленькой неразвитой грудью было что-то еще детское, - и круглое личико ее исшелушилось на скулах и носу, как у школьницы, и волосы заплетены в косы. И только руки ее были полные, сильные, с налитыми от работы, красными пальцами.

Семен встретил ее пьяной ухмылкой, он поднял с земли поллитру водки, уже наполовину выпитую, и сказал:

– Салют!

– Тебе чего?

– Как чего? Тебя. Вот, за твое здоровье пил... Вдвоем со сваей. Об настил чокался, - он ткнул бутылкой в сваю.

– Оно и видно, что чокнутый, - сказала Любка, пытаясь пройти по настилу припаромка.

Семен встал, растопырил руки, загородив ей дорогу.

– Не дури! Мне на дойку пора.

– Обождут твои коровы.

– Еще чего? Думаешь - все бездельники, как ты.

– Ишь ты, какие мы важные!
– Семен покрутил руками.

– Эй, обормот! Не видишь - человек занят?
– сказал старик.

– Ты не туда смотришь. Ты вон куда смотри.
– Семен указал старику на другой берег, где появился грузовик, но дорогу Любке уступил.

Она поднялась на берег. Семен догнал ее и обхватил сзади, облапив ее грудь, тяжело дыша ей в ухо.

– Отпусти!

– А что мне за это будет?

– Ты только об этом и думаешь...

– А ты об чем?

– Сказала б я тебе...

– Скажи.

– Отстань... ну! Вон люди смотрят.

– Иди ты!

– Дурак!
– Она, упершись ему локтями в живот, с трудом вырвалась.

– Ну чего ты, чего?
– забормотал он, подступая к ней снова и ловя ее за руки.

– Пусти, слышишь! Не то закричу...

– Кричи.

– Дядь Ва-а-нь!

– Ты чего, очумела?
– опешил Семен, отступая.

– Ах ты, трус! Ах ты, мерзавец!..

Любка, раскрасневшаяся не то от гнева, не то от борьбы, вдруг ударила его наотмашь по уху.

– За что?

– За все.

– Бей еще!

– Другие добавят, - Любка пошла прочь.

– Может, все-таки пояснишь?
– догнал ее Семен.

– А тебе непонятно?

– Допустим.

– Ты когда вернулся, что говорил? Устроюсь на работу - поженимся...

– Как же мы поженимся, если я не работаю?

– Так поступай на работу!

– Здесь, за семьдесят рэ? Нет, это не для меня.

– Ну, поедем в город...

– В общежитие, что ли?
– усмехнулся Семен.

– Для чего же ты говорил? Для чего?!

– Мало ли что говорят.

– Вот именно... Язык без костей. Потешил - и пошел дальше. Ступай! Переживем.
– Любка отвернулась и стала глядеть в землю, оглаживая носком дорожную пыль.

– Ты думаешь, я так, для забавы? По расчету, да? Эх ты... Я сам ничего не знаю.

– Пора знать. Ходишь, как бык в загоне, только землю топчешь. Хоть бы людей постыдился.

– А что мне люди? Может, у меня душа не лежит к этим местам. Не хочу я вилами навоз выкидывать от чужих коров.

– Заведи свою.

– Я про дело говорю. Ноне к коровам пошлют, завтра - к свиньям. А я хочу сам выбирать, делать что по душе. Поняла? Может, мне другие горизонты нужны. Размахнуться.

– Вот и ступай, размахивайся. Ищи свои горизонты.

– Ладно, - он снова потянулся к ней руками.

– Отстань! И не приходи больше на станы...

– Ты что ж там, одна, что ли?
– криво усмехнулся Семен.

– Эх ты, кобеляка бесстыжий! Только приди - головешкой всю твою щетину спалю.

Поздно вечером старик паромщик сидел возле костра и ел уху. Его неуклюжий паром притулился темной глыбой к берегу. А с той стороны долго и настойчиво кричали: