— Спокойной ночи, Анри.

3

Оп раздвинул шторы и распахнул окно, чтобы проветрить комнату. В лицо толчком ударил сырой речной ветер. Перед глазами простиралась дышащая холодом мглистая полоса Дуная, отделенная от такой же мглистой полосы неба пунктирной линией прибрежных электрических огней. Речной поток монотонно шумел, могучие струи воды покорно бежали мимо, живое тело реки было нерасчленимо и непрерывно, как время.

«Что значит, стал старше на двадцать лет? — мысленно обратился Покатилов к Гардебуа, продолжая разговаривать с ним.— Разве тот француз в роговых очках, которого изувечил Пауль, исчез из нашей памяти? Разве он, твой соплеменник и товарищ, не стоит по-прежнему на солнечной пыльной площадке, прижимая окровавленную кисть к бедру, и разве Пауль, поигрывая молотом, не требует, чтобы он положил пораненную руку на рельс?.. Площадка эта в череде других событий лишь отодвинулась в глубь нашей памяти, но никуда не исчезла. В этом вся суть… Вообще жизнь человека похожа на некий коридор, по которому он идет, его шаги подобны дням или неделям или даже годам. И стоит только сделать усилие и оглянуться, как поймешь, что времени, строго говоря, нет, а то, что в твоей жизни было, навсегда осталось в тебе, в твоих нервных клетках, в коридоре твоего опыта… Там, на солнечной пыльной площадке Брукхаузена, который вошел в нас, всегда будет стоять француз с раздробленной молотом кистыо руки, и будет всегда бегать с камнем на плече Шурка, и будут жить и жечь наше сердце, пока мы живы, красные звезды капель крови, падающие на камень из разбитой головы Шурки, и будет торчать на

329

бугре, положив руку на парабеллум, белокурый эсэсовец-коман-дофюрер, убийца француза и Шурки. Просто?»

Покатилов постоял еще с минуту у окна, потом снял с вешалки плащ, погасил свет и вышел.

В холле на первом этаже сидели в креслах и спорили Мари, Шарль, Яначек и голландец Ханс Сандерс.

— Продолжение пленарного заседания или начало работы редакционной комиссии? — осведомился Покатилов по-немецки.

— Прекрасно, что ты появился,— сказал Сандерс. Его лицо казалось немного припухшим.— Как ты считаешь, имеем мы право спать здесь, в Брукхаузене?

— Мсье профессор — математик и, следовательно, рационалист, он, конечно, не поддержит нас с тобой, Ханс,— глубоким голосом произнесла Мари. Покатилову почудился в ее словах вызов.

— Меня зовут Константин, мой номер тридцать одна тысяча девятьсот тринадцать,— приветливо сказал он ей.— А ты — бывшая узница Равенсбрюка и Брукхаузена. Не так ли?

— Браво, Покатилов,— сказал Яначек.

— Да,— ответила Мари.— Кстати, Гардебуа называл тебя Констант. Это хорошо звучит по-французски. Как меня зовут, ты знаешь…

— Тебя зовут Мари,— сказал Покатилов.— Насколько я понимаю, ты с Хансом утверждаешь, что спать нам теперь в Брукхаузене нельзя.

— Абсолютно! Спать в Брукхаузене было бы преступлением.— По-немецки Мари говорила чисто, но «Брукхаузен» произносила на французский манер.

— А мне нигде так хорошо не спится, как здесь,— потягиваясь, пробормотал Яначек.

— Я здесь тоже сплю прилично,— просипел Шарль.

По-видимому, они продолжали дурачиться, а Покатилов настроился выйти на улицу, в темь, чтобы побыть наедине со своими мыслями, переварить впечатления этого необыкновенного дня.

— Последний раз я спал здесь ровно двадцать лет назад. Тогда я спал,— сказал он.— Можно ли и надо ли спать сегодня— я не знаю. Вероятно, все зависит от того, что предлагается взамен.

— Еще раз браво,— усмехнулся Яначек.

— Я предлагаю сесть в автомобиль, и через час мы будем в «Мулен-Руже», а желаете — в казино «Ориенталь» с сенсационной ночной программой,— заявил Сандерс,—Ты за или против, Покатилов?

330

— Советские люди не посещают капиталистических кабаков,— сказала Мари.

— Советские люди не закрывают глаза на язвы буржуазной цивилизации,— с усмешкой ответил Покатилов.— Но я лично хотел бы сперва убедиться, смогу ли вообще заснуть…

— Кроме того, мсье профессор еще не решил, удобно ли ему брать с собой в ночной бар личного секретаря,— продолжала /Лари, глядя на Сандерса.

— Отчего ты так агрессивна, Мари? — улыбаясь, спросил Шарль.

— Ты прав, Покатилов, я на твоем месте тоже ни на один час не расставался бы с такой очаровательной помощницей,— расхохотался Яначек.

— Вы болтуны,— проворчал Сандерс.— И лентяи. Идемте ко мне и выпьем по рюмке коньяку.

— Я уверена, что московские профессора не пьют коньяка,— сказала Мари.

— Я могу сварить кофе,— предложил Яначек.

— Так куда мы двинем вначале — в «Мулен-Руж», к Яначеку или ко мне? — спросил Сандерс.

— Вначале я хотел бы немного проветриться,— сказал Покатилов.— Какой номер твоей комнаты, Ханс?

— Тринадцать. Яначек, ты в шестой?

— В пятой.

— Мы с Мари в седьмой,— обрадованно пролепетал Шарль.

— Я во второй,— сказал Покатилов.

Он шел по пустынной, тускло освещенной улочке Брукхаузена и размышлял о превратностях судьбы. Мог ли в свои юные годы вообразить сын амстердамского банкира Ханс Сандерс, что когда-то очутится в нацистском концентрационном лагере и свыше года будет вкалывать в каменоломне рядом с польскими партизанами и французскими подпольщиками, спать по соседству с немецким богословом, стоять за брюквенной похлебкой в одной очереди с военнопленными русскими солдатами? В странном, пестром мире, каким был фашистский концлагерь, беспощадно проявлялось подлинное лицо каждого: трусы и эгоисты подчас становились помощниками палачей, честные, но слабые отчаивались. и нередко кончали с собой, честные и сильные искали себе подобных и объединялись для борьбы. Покатилову припомнилась монография французского профессора католика Мишеля де Буара «Маутхаузен». Буар, старый маутхаузенец, в своем исследовании признал, что ни одна организация Сопротивления в гитлеровских концлагерях не родилась вне влияния коммунистов и не развивалась без их активного участия.