Богдан от души хлопал им после каждой песни, Яначек отлично поставленным голосом выкрикивал «браво» и поглядывал на Покатилова, Покатилов же начинал тяготиться тем, что должен хотя бы из вежливости выражать какие-то знаки одобрения, невзирая на то что и квартет парагвайцев он нашел весьма посредственным. У него даже мелькнула мысль, а не разыгрывает ли его Яначек, когда жирный Форманек, блестя зубами и похохатывая, объявил, что сцена отдается в распоряжение Дании: дескать, выступают удивительно многосторонние эквилибристы, ироничные, остроумные, которые, мол, покажут тяжелейшие акробатические трюки, сервированные почти без усилий («…fast muhelos servirt»).

Это «сервирт» доканало Покатилова. Ему остро захотелось курить, захотелось выйти из нарядного, как бонбоньерка, зальца в прохладное фойе и отдышаться. Как-то очень не вязалось сегодняшнее представление с общей серьезной настроенностью, которая, по убеждению Покатилова, владела большинством делегатов. Сдерживаясь, он краем глаза посмотрел на Богдана, сидевшего по правую руку от него. Худенькое, побитое оспой лицо Богдана излучало радость. Опять загадка… Акробаты весьма ординарно прыгали, кувыркались, делали из разных положе-

389

ний стойки на руках, и в зале хлопали им. Хлопал Богдан, хлопал Сандерс, хлопал Яначек, Гардебуа…

Загадка заключалась в том, что это были люди трезвого ума, повидавшие белый свет, а Богдан и Гардебуа, которых Покатилов знал близко, сверх того — искренние и сердечные. Такими они были для него и в Брукхаузене. Но как, обладая этими качествами, можно радоваться столь примитивному, столь сомнительному действу?.. А может, он, Покатилов, просто привередничает, избалованный Московским цирком?..

На сцене меж тем выросли бамбуковые деревья, покачивались лианы в скрещенных голубых и фиолетовых лучах света. Форманек, захлебываясь от счастливого возбуждения, лопотал о том, что представляющие древнее импрессионистское искусство Индии Муртиль и Кристиано Кирдаль изобразят борьбу со змеей, с громадным удавом,— аттракцион, который воплощает весь мистицизм Востока.

Покатилов, сложив руки на груди, стал наблюдать, как идеальных пропорций женщина в розовом трико повторяет движения извивающегося удава гигантских размеров (естественно, бутафорского). Смысл представления состоял, по-видимому, в демонстрации уникальной гибкости тела артистки. Что до мистицизма, то он, надо полагать, должен был прочитываться в том, что удав становился добрее, когда женщина покорно повторяла его движения: то есть не сопротивляйся чудовищу, а подлаживайся под него. Странная, однако, борьба со змеей!

— На, Покатилов?

— Непротивление злу насилием, камрад Яначек?

— Философия Востока,— пожал плечами Яначек.

3

После выступления чехословацкой певицы Хелены Ирасеко-вой, которую жизнерадостный Форманек представил как «обворожительную пражскую красавицу» («Prags bezaubernde Schon-heit») и которая в самом деле прекрасно пела чешские народные песни, был объявлен пятнадцатиминутный антракт. Все устремились в буфет, чтобы освежиться лимонадом или кофе. Сандерс где-то раздобыл коктейли и расхаживал вокруг мраморного столика, потирая руки и кивком головы подзывая своих.

— Констант, ты должен попробовать эту детскую смесь.— Сандерс протянул Покатилову узкий стакан с плавающей наверху вишневой ягодкой и кусочком льда на дне.

Покатилов сдержанно усмехнулся.

— Ты угощаешь избирательно, Ханс?

390

— Яначека, во всяком случае, не собираюсь угощать.— Сандерс, игнорируя соломинку, отхлебывал напиток прямо через край.— Он каждый раз преподносит нам этакую скукотищу.

— Ты считаешь, что представление просто скучно?

— Пресно, как кипяченая вода. Б-р! Мари, Шарль, присоединяйтесь к нам.

— Мы нацелились на кофе с пирожным,— ответил Шарль, крепко держа жену под руку.

— Я вижу, что вы тоже не в восторге от спектакля,— сказал Сандерс и поймал за полу пиджака проходившего мимо Урбанека.— Вальтер, возьми стакан. За мной счет.

— Я предпочел бы взять его за счет Яначека,— проворчал Урбанек.

— Но Ирасекова все же хороша, будем справедливы,— сказал Покатилов.

— Да, она хорошо пела,— сказал Урбанек.— И все-таки Яначек свинья. Мог бы раз в год раскошелиться и на оперу. Ведь мы в Вене…

— Не думай, что Франц так прост. Ему хочется настроить всех на беззаботный лад,— заметил Сандерс.

— Зачем? — спросил Покатилов.

Сандерс замялся.

— У каждого своя философия.

Покатилов поискал глазами Галю и, не найдя ее в фойе, вернулся в зал. Галя сидела рядом с Гардебуа. Они сосредоточенно беседовали о чем-то. Покатилов молча проследовал на свое место и с нетерпением стал ждать звонка, чтобы завершилась наконец эта «культур-программа». При всем желании быть вежливым и самокритичным он не мог заставить себя делать вид, что получает большое удовольствие.