Никто не отзывается. Я встаю с койки.

— Ты?

— Я.

— Али-Баба, завяжи ему шнурки на перчатках. Быстро.

Я занимался в последний предвоенный год в юношеской секции бокса. Среди сверстников меня считали одним из сильнейших. Но что у меня получится теперь…

Прикрываюсь левой полусогнутой рукой, правой перчаткой кручу перед носом и иду на сближение. Вилли бьет меня в корпус, я его в скулу. Он отскакивает и снова наступает. Минуты через три я тоже готов рухнуть, но меня спасает удар колокола.

— Гонг! — вскрикивает старшина в радостном изумлении.— Прекрасно! Мы продолжим это следующим вечером. Не так ли?

— Пожалуйста,— отвечаю я.

Утром Вилли награждает меня пайкой хлеба. В обед приказывает дать мне тройную порцию супа. А после поверки предлагает надеть его трусы, кожаные тапочки и приготовиться к тренировке.

С этого вечера я не перестаю ходить в синяках. Не знаю, надолго ли хватит меня физически, но морально чувствую себя как никогда хорошо. Мои подшефные без всякого риска получают дополнительные порции. Штыхлер и Петренко мной очень довольны.

Но наступает день, когда бокс Вилли надоедает. Однажды — это было в канун Нового года — он не вынес из комнаты перчаток. На мой вопрос, будем ли сегодня тренироваться, он ответил:

— Нет. Сегодня будем танцевать. Али-Баба научит тебя танцу паяца, а потом я его отправляю в крематорий — он зажился… Раздевайся.

— Блокэльтестер, я не буду паяцем.

— Почему?

— Я не умею кривляться.

— Али-Баба научит.

— Я не хочу.

Хватаюсь за щеку. Пощечина. К сожалению, я не могу уже ответить тем же.

— Кончено! — кричит Вилли.— Снимай верхнюю одежду и — на койку. Ты больше не санитар.

Из приемной выскакивает Штыхлер, выходят писарь и парикмахер.

223

— Что случилось?

— Я больше не хочу видеть его санитаром.

— Но что произошло?

— Раздевайся ты, птичья голова. Слышишь?

Хватаюсь за другую щеку и сбрасываю с себя куртку.

— Ты останешься санитаром,— глуховато произносит Штыхлер. Губы у него вздрагивают.— Раздевайся и ложись.

Он резко поворачивается и, не взглянув на старшину, уходит. За ним скрывается Вилли. Я отправляюсь на свое место.

На другое утро, когда все уборщики были уже на ногах, Вилли, застав меня в постели, орет:

— Почему?

— Выполняю приказ.

— Я хозяин: я приказываю, я и отменяю. Подымайся!

В обед он снова следит за мной. На этот раз он ведет счет подаваемым мною мискам. Когда я отдаю последнюю порцию, он произносит вслух: «Семьдесят»,— и принимается пересчитывать больных. Я иду вслед за ним. За мной — Петренко. Петру удается незаметно собрать шесть пустых мисок, спрятанных под одеялами у моих подопечных.

— Шестьдесят четыре,— зловеще изрекает Вилли, спрыгнув с последней койки.— Ты украл шесть порций, ты!

Удар в ухо, потом в зубы. Ворочаю языком — зубы целы, но во рту кровь. Глотаю ее и говорю:

— Вы не могли ошибиться при счете, блокэльтестер?

— При каком счете? — вопит он.

— При счете мисок, которые я разносил?

Удар в нос и опять в ухо.

— Может быть, ты думаешь, я не умею считать? Штыхлер! — кричит он, косясь на меня.— Штыхлер, ко мне!

Подходит врач.

— Убедись, что твой помощник вор. Али-Баба, собрать все пустые миски с половины русского санитара! Ищи везде: под койками, одеялами, матрацами. Я сейчас тоже этим займусь. Посмотрим, удастся ли господину блоковому врачу еще раз отстоять своего любимчика, когда я выложу перед ним семьдесят пустых мисок!

Мисок оказывается, конечно, шестьдесят четыре. Вилли бьет Али-Бабу по щекам.

— Ищи ты, старая кляча, или я тебя этим же вечером отошлю в мертвецкую!

Дополнительные поиски ничего нового не дают. Али-Баба плачет навзрыд.

— Все? — спрашивает Штыхлер.

224

Старшина, круто повернувшись, исчезает в своей комнате.

Дня через два, незадолго до вечерней поверки, Петренко спешно собирает всех уборщиков. Мы вооружаемся мокрыми тряпками и щетками. Через пятнадцать минут палата блестит.

Поверка заканчивается быстрее обычного. Едва дежурный блокфюрер покидает барак, как дверь снова распахивается, и Вилли во всю мощь своих легких гаркает: «Ахтунг!» Все замирают: больные — вытянув ноги и приподняв голову; врач, писарь и парикмахер — построившись в середине палаты; мы — Петренко, я, Али-Баба и грек — встав в один ряд к двери умывальной.