(Заметим, что в «Памятнике» тема «будущего невежды» и, соответственно, разделение читателей на «понимающих» и «непонимающих» останется. Она лишь приобретет в своем выражении печать тоже величавого равнодушия:

Веленью божию, о Муза, будь послушна.

Обиды не страшась, не требуя венца.

Хвалу и клевету приемли равнодушно

И не оспоривай глупца.)

«Беззаботность» не исчезает и в конце III главы, когда сюжетные узлы прочно завязаны, а судьбы и характеры главных героев держат читателя в растущем напряжении.

Столкнув Татьяну и Онегина в аллее сада перед решающим объяснением, Пушкин заявляет:

Но следствия нежданной встречи

Сегодня, милые друзья,

Пересказать не в силах я;

Мне должно после долгой речи

И погулять и отдохнуть:

Докончу после как-нибудь.

Здесь и чисто романный прием: остановка «на самом интересном месте», и юмор несоответствия.

Напомню, что этому бесподобному «докончу после какнибудь» предшествуют слезы, которые, не скрываясь, льет автор вместе со своей милой Татьяной, страдания ее любви, наконец, решение героини написать Онегину письмо и, полный душевного соучастия, авторский перевод письма - этого «безумного сердца разговора». Рядом со всем этим беспечное «докончу после как-нибудь» звучит таким разряжающим контрастом, что читатель вздыхает с облегчением и, я бы сказал, с благодарностью: слишком сильно было напряжение преды- дущего, «отдохнуть» должно не только автору, но и читателю. Я могу судить об этом эффекте еще и по тому, как реагируют на финал III главы сидящие в зале слушатели. Легко читаемое на лицах изумление от несоответствия смысла последних строк всему предшествующему сменяется веселым смехом: авторская «беспечность» раскрывается как обманный прием, уже никого не вводящий в заблуждение.

Доведенный до предела прием разоблачает сам себя, игра с читателем приобретает новые условия.

В окончаниях следующих глав внешняя схема остается та же: автор неизменно переходит от конкретной ситуации сюжета к обобщению, к непосредственному контакту с читателем. Но в лирических самовыявлениях ирония звучит все горше и скорее помогает увидеть истинное чувство автора, нежели скрыть его.

В «бодром» поздравлении с победой над «толстым генералом» (конец VII главы) смех звучит уже откровенно сквозь слезы, которых не может заглушить и высокопарный ироническигромогласный тон обращения к эпической музе:

Но здесь с победою поздравим

Татьяну милую мою

И в сторону свой путь направим,

Чтоб не забыть, о ком пою...

Да кстати, здесь о том два слова:

Пою приятеля младого

И множество его причуд.

Благослови мой долгий труд,

О ты, эпическая муза!

И верный посох мне вручив,

Не дай блуждать мне вкось и вкривь.

Довольно. С плеч долой обуза!

Я классицизму отдал честь:

Хоть поздно, а вступленье есть.

Подтекст стиха «и в сторону свой путь направим» почти обнажен: к чему говорить о непоправимом? Раз уж так сложилось, а жизнь продолжается, давайте о другом. Ну, хоть о причудах приятеля, об эпической музе, о запоздалом вступлении - о чем угодно, только не о главном. Подобная шутливая интонация вдруг прорывается сквозь слезы на каких-нибудь поминках...

В последнем обращении к читателю исчезает всякая двусмысленность. Автор откровенно признается и в том значении, какое он придает «строфам небрежным», и в том, как важно ему, чтобы «хотя крупица» огромного труда нашла отклик в сознании каждого, кто одолеет «эту книжку». Так же откровенно говорится и о том, что на протяжении всего романа предполагались среди читателей не только друзья, но и недруги. И это-то обстоятельство во многом определяло игру, которую теперь, перед расставанием, можно бросить:

Кто б ни был ты, о мой читатель,

Друг, недруг, я хочу с тобой

Расстаться нынче, как приятель.

Прости. Чего бы ты за мной

Здесь не искал в строфах небрежных,

Воспоминаний ли мятежных,

Отдохновенья ль от трудов,

Живых картин, иль острых слов,

Иль грамматических ошибок,

Дай бог, чтоб в этой книжке ты